– Конечно. Подожди… – я напряг память и пропел: «Там все женщины – только честные, ну а жён может быть – сколько справишься». Кажется, «Экскурсия» называется. В рай. На который поглядишь – и удавишься.

– Ну да, концовка у него подкачала… Не туда экскурсию, видно, организовали. Лирический-то герой этой песни в ад собрался добровольцем, уж и удавочку сплёл, а ангел его раем решил отвлечь. А кто рождён для ада, тому рай – как в стакане родниковая вода вместо водки. Так о чём мы, запамятовал? А, что лады у меня – две.

– Так… – смущённо крякнул я. – Значит, говоришь, обе-две – твои. Живёте вместе… Ну, Вовка – ты даёшь! Каким ты был – таким остался. Не можешь жить, как все. С самого приезда как начал я удивляться, так и не перестаю. Чувствую, что это надолго. Да?

– Да, – как-то буднично, по-простому согласился он. – Как говорилось в нашем с тобой пионэрском детстве – «Будь готов!»

– А где они? – с опаской поинтересовался я (хотелось как-то привыкнуть к необычности положения). – Лады твои… И детишки…

– Они все на кухне сейчас, жарят-парят-кашеварят. Застолье готовят.

Вернигора смотрел на меня с понимающей улыбкой. Потом хлопнул меня по плечу – я чуть не присел – и резюмировал: – Ладно, не перенапрягай голову. Тем более с дороги устал, реакции заторможены. Потом расскажу обо всём подробно, как я до жизни такой дошёл. С семьёй тоже после бани буду знакомить… Я специально распорядился, чтоб без пышной встречи. Чтоб ты пообвык. А то некоторые тут до тебя дар речи теряли… И моих в смущение вводили. Да, попросить тебя хочу. Ты не зови меня, пожалуйста, Вовкой. Вовка-морковка… – Он засмеялся. – Я давно уж для всех, и для себя в первую голову, Ладимир.

– Владимир? – переспросил я.

– Нет, Ладимир. Без начального «в». Не владеющий миром, а – ладящий мир. Чтобы покороче – можешь Ладом называть. Договорились?

– О! Спрашиваешь! Ладимир… – я попробовал на язык это древнерусское, или, скорее, древнеславянское имя, до сих пор встречавшееся мне только в былинах да памятниках словесности. – Имена… Я по ним, знаешь, какой спец! Мы с тобой обязательно поговорим об этом, хорошо? Ладимир…

– Хорошо, брат. Обязательно. Ну, айда, Гойда, в баню?

Если разобраться, человеческая история

за последние десять тысяч лет есть не что

иное как непрерывный пересмотр результатов

приватизации.

(Виктор Пелевин. «Священная книга оборотня»)

…Гости, которых Вершигора позвал на праздничный ужин в честь моего приезда, уже разошлись. Собралось их человек десять, да домашних пятеро – две лады, сам Ладимир и двое ребятишек. По одному от каждой, если я правильно понял. Посидели хорошо – дружно, вкусно, весело, в меру шумно.

Среди гостей оказались ещё пятеро моих одноклассников – они все трудились в компаниях Вернигоры, и жили тут же, в раменье. Мне потом рассказали, что Ладимир, вообще-то, многим из их класса предлагал войти в общее дело, многие званые и попробовали, но в избранных удержались только эти пятеро, да Кондраков, отсутствовавший на вечеринке по случаю моего приезда. Кондраков! – завопил я радостно. – И Корней с вами! Здорово!

Ещё бы я не завопил – это ведь был ещё один мой друг, кстати, послуживший мне прототипом Олежки Одинцова. А где наш черноусый Найдёнов? То есть – Сиротин, конечно, Найдёновым он у меня в романе стал. Что? Погиб?! Как погиб? Когда? В девяностые, ответили мне. Когда страну дербанить стали, одним из первых под прихватизацию попал завод, где наш Сиротин из рабочих в председатели профкома вышел. Ну, ты же знаешь Сиротина – характер! Пытался всё по-справедливости сделать, ну, бандиты его и… С мотоцикла расстреляли. Убийц и заказчика так и не нашли…

Жену, то есть вдову его и двоих детей Вернигора в раменье поселил, дом им построили, жена – да вон она, справа, напротив самовара сидит! – в детсадике нашем трудится, воспитательницей. А деткам всем миром образование дали, теперь тоже в раменье трудятся, дочка – учительницей в вернигорской школе, сын – на врача выучился, теперь в нашем «Медовом спасе» отделением заведует. Что за «Медовый спас»? Да санаторий, где мёдом лечат. Ну, это тебе лучше у Ладимир-Родионыча спросить, лучше его никто о нём не расскажет…

Тут Вернигора со своими красавицами (хозяин дома возвышался, как полагается, во главе стола, лады его – одна одесную, другая ошую, то бишь справа-слева) – завели дружно песню. Признаться, я и не слышал такой:

Слава на небе Солнцу высокому. Слава!

А мы эту песню хлебу поём. Слава!

И пошло-поехало! Хозяев дома тут же поддержали гости, и такой слаженный ансамбль зазвучал! Русскую народную сменил романс, и опять русская народная, потом и до лучших шлягеров нашей юности дошло – вспомнились ВИА «Поющие» да «Голубые гитары», «Ариэль» с «Цветами», «Самоцветы» с «Пламенем». В общем, вечер воспоминаний перешёл в ностальгический интерактивный концерт. Подпевали почти все, даже я, которому, что называется, медведь одной ногой на ухо, а другой лапой – на горло наступил. А когда одна из лад запела «Я на горку шла, тяжело несла – утомилась, утомилась, утомилася!» – я чуть не прослезился. Хотел было попросить, чтобы спели «Вот кто-то с горочки спустился», да вовремя одумался – точно бы не удержал слезу…

Часам к одиннадцати, проводив гостей, мы с Ладимиром перебрались в цокольный этаж дома – в банную комнату отдыха (он её «кают-компанией» называет), просторную и затейливо убранную. Широкие лавки вдоль стен, стол под жёлтым абажуром, резной шкафчик и полки – всё исключительно ручной выделки. Сам Вернигора, кстати, и сладил. Прихватили с собой пузатую бутылку медовухи, большой поднос закусок – и-и-и… Пошли в ночь, как говорится.

– Знаешь… У Пастернака в его «Докторе Живаго» есть строки: «Он шёл быстро, словно поспешность его походки могла приблизить время, когда всё на свете будет разумно и стройно, как сейчас в его разгорячённой голове». Речь о революционере. Так вот когда началась Перестройка… Практически – революция сверху…

– Которая на поверку оказалась контрреволюцией.

– Да… Всё как-то очень быстро вышло из берегов. Думали – весенний паводок, обновление, орошение заливных лугов, а оказалось – разрушительная стихия. Катастрофа. А ведь поначалу я, как и многие, поверил в живительность этих вешних вод, а потом… Коммунистические функционеры вдруг обернулись «подсвечниками» в церквах и азартными апологетами капитализма, а потом и капиталистами, прихватизировавшими сначала всё, чем посчастливилось им в это время руководить «на ответственных постах», а потом – вообще всё, до чего могли дотянуться их загребущие руки…

Ладимир помолчал задумчиво. Лицо его помрачнело.

– Ты, наверное не в курсе, но в конце восьмидесятых я ведь вернулся в социум – бросил на деда с отцом ульи, всё хозяйство, что успел завести к тому времени… Возвратился в город, думал – вот она, новая жизнь. Вот он – шанс зажить по-другому, по-человечески. Организовать всё разумно, по-справедливости. Однако… Перестройка вскоре перешла в такую разломайку-растаскайку… И – о, Боже! какие типажи вдруг попёрли откуда-то из зазеркалья, повсплывали с самого дна. С такой… серой пеной приходилось иметь дело, с такими… всплывшими какашками. Чувствую – сам начинаю этой пеной пропитываться. Сам потихоньку стал превращаться в пену и какашками подванивать. М-р-р! Ну и… Уже через полгода стало так противно, а через год так мерзко, что опять я всё бросил и снова ушёл в лес.

Ага, подумал я, теперь понятно, откуда в лексиконе водителя Петра такие слова – «перестройка-разломайка-растаскайка»… А вслух сказал, с удовольствием глядя на своего друга детства:

– Ну ты настоящий партизан – «ушёл в лес»! Прямо как твой фамильный почти тёзка – Вершигора.