Он дёрнул головой и вдруг откинулся на спину, заговорил – отрывистым, яростным шепотом:

– А время!.. вдруг прямо физически начинаешь ощущать – уходит! уходит! уходит… и ни-че-го ты с ним не поделаешь. Уже видишь – вот-вот платить по векселям. Ещё совсем недавно ты строил планы, а этому «недавно» – десяток уж лет. Десять лет – о, боже! А ты ещё ничего, ни черта не успел. А ведь ещё один десяток – и всё, поздно. Просрочены векселя. Банкрот…

– Какие векселя, Вить? О чём ты?

– Такие, Светик… Сякие… Ты ещё помнишь наши свидания? Помнишь, как водил тебя по золотым горам? Да уж, понастроил я их – очень уж хотелось жить красиво, осмысленно, свободно. О доме говорил, да не так себе домишке, а – с просторным холлом, с большими светлыми высокими комнатами, с мансардой, на которую лестница широкая ведёт. И хозяйка чтобы не бежала из этого дома по утрам сломя голову на работу, чтоб не тащила за руку невыспавшегося ребёнка – моего ребёнка! – в идиотский детсад. Почему сад, кстати? Причём тут сад? И… и чтобы не первая попавшаяся девица, которой я и знать-то не знаю, лепила из моего сына чёрт знает кого, а жена, моя жена и мать моего ребенка растила из него человека. И чтобы я, приходя с работы, принимал его с рук на руки от тебя, а не из рук воспитательниц, которые мне – кто они мне?!

И вообще… Что я оставлю своему сыну? Как помогу отцу и матери в старости? Я – что я такое? Что я могу в этой жизни? Могу я осчастливить если не всех, то многих? Нет, не могу. Но я могу, и я должен, в конце-то концов, сделать жизнь сносной хотя бы для своих близких! Вот сталкер. Помнишь, Свет, у Тарковского – сталкер? Ха – сталкер, в дупло его кочерыгой! Семья живёт в нищете, трущобы какие-то, жена – точно загнанная лошадь, дочь – калека, причём – по его же милости. А он – осчастливливает человечество! Он, видите ли, жить не может, чтобы не облагодетельствовать первых встречных. Он, видите ли, только и счастлив тем, что может этим самым первым встречным помочь. А жена-то, а дочь-то – почему ж их-то он не осчастливливает? Почему?! Или они что – недостаточно достойная цель благодеяний – человечество ему подавай? Да ты вначале сделай своих близких счастливыми, а уж потом о человечестве заботься! Да и то… Я ведь тоже – из человечества! А может, я не хочу, чтобы кто-то обо мне пёкся? Может, я сам о себе хочу заботиться. Только – не мешайте! Так нет же – мешают! Не дают жить так, как я хочу! Работать так, как я хочу! И зарабатывать так, как я хочу! Ну почему? Руки – вот они. Мозги – на месте! Образование – имеется. Силы – есть. Желание – есть. Так почему же я честным трудом не могу заработать себе на достойную жизнь? Почему для этого обязательно надо…

Он смешался и умолк, тяжело дыша, будто преодолел многие километры тяжёлого пути. Преодолел? – спросил он себя. Преодолел!

– Бедный, бедный мой Вика, – Светлана поцеловала его плечо, обняла. – Вон ты о чём маешься… Золотые горы… – Она тихонько засмеялась, прижалась теснее.

– Почему ты смеёшься? – сердито покосился он. – Что я сказал смешного?

– Не надо мне золотых гор, Вика. А свой дом, всё остальное… Я думаю, у нас будет всё это. Обязательно будет. Ты ж у меня умница, ты всё сможешь. Я ж вижу, как ты вкалываешь. И потом, тебе только тридцать – и ты уже начальник такого бюро. Я убеждена, это лишь начало. Ведь так?

– Светик, Светик, – горько усмехнулся он. – Добиться-то я добьюсь, но ведь это ж сколько времени! Да и… Знаешь, здесь тоже есть… не всё зависит от меня. Здесь столько от всяких разных зависит – система! Если б только по деловым качествам двигали – если бы! Так ведь чёрта лысого! А!

Он дёрнул головой и, скрипнув зубами, зашептал:

– А я не хочу когда-то, я хочу сейчас, теперь! Пока жить не только хочется, но и можется. Слышишь, Свет? Я хочу, чтобы ты родила сына и не три декретных года была с ним, а столько, сколько потребуется – пять, десять, пятнадцать. Я хочу быть добытчиком – единственным в семье добытчиком. Это ж кошмар – Света, я тороплю дни, я тороплю свою жизнь только потому, что до получки несколько дней, а в доме уже нет денег! И я клянчу: скорей бы пятое число, скорей бы получка, скорей бы аванс. А ведь это «скорей» – это жизнь скорей! Жизнь! Наша с тобой жизнь. Ты говоришь – только тридцать мне. А я за эти тридцать… Ты знаешь, ты от меня слышала уже – до шестого класса я не знал, что такое собственный дом. Всё по чужим мотались – то комнату снимем, то крохотную времянку с земляным полом, то родственники приютят. Квартира – ни матери, ни отцу не светила. А чтобы дом купить, свой, собственный – так только… вот… когда в шестом классе я уж учился… и сподобились. Все те годы мать по рубчику, по копеечке складывала, копила, на всём экономила – у неё ж это в кровь въелось, она и сейчас всё экономит, экономит – всё мечтает другой дом купить, этот – продать, другой – купить. Побольше, да с удобствами.

Знаешь, Свет, я ведь, ха-ха, ещё мальчишкой, к приятелю своему когда приходил в его благоустроенную квартиру – я там, ха-ха, на унитаз, как на чудо глядел. Как на пришельца из другого мира. Как на символ его – этого другого мира! Зайду в туалет, сяду и сижу, просто так сижу, я удовольствие от этого, ха-ха, получал. А ванную… я, Свет, представить себя в этой ослепительной белой ванне – не мог! Как это, чёрт подери, как это можно – просто повернуть кран и – лейся вода холодная, лейся вода горячая. Залезай – и плещись! У себя дома, понимаешь. И в общественную баню тащиться не надо. И в очереди там высиживать. И в тазу, в котором только сам бёс пятки не парил, не мыться. Вот ведь, Свет…

Да, а этот-то, нынешний наш дом, халупа эта – она ж ещё хуже, чем тот, от которого теперь камня на камне не осталось… Я ж фактически мать с отцом сюда перетянул, они там продали, а здесь кое-как купили… Конуру эту собачью. Цены, понимаешь, другие… Вот и получается – виноват я перед родителями. Жили б в том доме… Должен я им, Свет.

– Но ведь ваш дом снесли? Ты говорил…

– Ну снесли. Но… А! Да разве ж в этом дело? В принципе, в принципе дело! Да и снесли – разве плохо? Квартиру б получили, со всеми удобствами. Всё лучше этой конуры, да ещё сыночек в проходную комнату выставил…

– Вить… Но мы же против были, они сами настояли. Чего ты казнишься!

– Конечно, против… Хотя чего там – против. Так, ради приличия побрыкались. Хороши б мы с тобой были в наш медовый месяц, кхм, в этой самой проходной, кхм! Кха-ха-ха!

Заглушая внезапно навалившийся хохот, он воткнулся головой в подушку – рядом затряслась в смехе Светлана, он ощущал это всем своим боком. И вдруг – всполошился.

– Ой! Свет, а тебе не вредно?

– Что? – сквозь смех откликнулась Светлана.

– Ну… смеяться так – не вредно? Не больно, когда хохочешь? – Он положил руку на огромный её живот и легонько погладил.

– Да ну тебя, Вить! – снова затряслась она, привсхлипывая от смеха сквозь прижатую ко рту ладошку.

– Ну… что ж, хорошо. А мне когда в первом классе операцию на заворот кишок делали, так я потом долго смеяться по-настоящему не мог. В палате рассмешит кто-нибудь, я схвачусь руками за живот – больно! – и кричу: «Ой, не смешите! Ой, сейчас пузо разлезется!» А что… швы… швы ведь, могли и разойтись.

– Но у меня ж нет швов, глупый.

– Так ведь… сидит, понимаешь. В пузе. Космонавт. А может, ему больно? а? Сидит там, трясётся… А?

Он хмыкнул и осторожно притянул к себе жену, по-прежнему не снимая руки с туго натянутого живота, и – вслушивался, вслушивался, вслушивался ладонью в нутро, в чрево, где дожидался своего часа неведомый еще человек, существо неизвестного пола, без имени, но уже с фамилией и набором генов – его, Табунова, генов. И словно откликаясь на мысли о нём, человечек ворохнулся, толкнулся чем-то прямёхонько в ладонь отцу – тот обмер и потрясённо уставился на Светлану.