Вот и на выпускной вечер Вернигора заявился, мягко говоря, не как все: в строгом чёрном костюме, с блестящими отворотами на пиджаке и такими же лампасами на брюках, с ослепительно белым платочком, торчащим из нагрудного кармашка, и в такой же белой, совершенно умопомрачительной сорочке со стоячим воротником, кончики которого были загнуты в надменно торчащие треугольники (лишь много позднее узнал я, что такой костюм носит название смокинга).

Сказать, что наряд вызвал фурор у публики – жителей маленького, выражаясь по-старинному, заштатного городишки – значило не сказать ничего. Но когда к середине вечера ошеломление пошло на убыль – публику тряхнуло во второй раз. Директор школы – тот вообще впал в ступор. Представьте себе мизансцену: он, директор то есть, подходит к группе выпускников и выпускниц, среди которых возвышался (рост метр девяноста) и выделялся (смокинг! платочек! воротничок!) наш Вернигора, начинает им что-то подходящее случаю говорить – и вдруг Володька достаёт из внутреннего кармана какую-то красную то ли трубочку, то ли футлярчик, отвинчивает пробку и достаёт оттуда… огромную тёмно-коричневую сигару. Откусывает какой-то маленькой сверкающей штучкой (гильотинкой, как я потом узнал) кончик этой империалистической штуки, вставляет её себе в рот и начинает скалить зубы. Вчерашний комсорг школы, золотой медалист, победитель всяческих предметных олимпиад и лучший спортсмен школы – стоял перед набольшим начальником хоть и среднего, но всё ж таки советского социалистического учебного заведения и весело скалил зубы с зажатым в них символом буржуазной тлетворной жизни!..

Вот почему я вёз Вернигоре сигары. Чертовски дорогой, между прочим, подарок. Особенно если учесть, что с некоторых пор я живу и дела делаю исключительно в долг. Надеюсь, он по достоинству оценит мой гостинец, даже если давно бросил курить. И даже если давно забыл как эпатировать публику.

Так из буржуазного символа сигара вдруг выросла в символ того, за чем я пустился сегодня вдогон.

…Вот только бы знать: а с какой такой целью пустился я сегодня вдогон за тем, чего уже не догнать – никому, никогда? Или всё же есть шанс?

В то время я не догадывался, что,

ища одно, мы неизменно обретаем и другое.

(Грегори Дэвид Робертс. «Тень горы»)

Мне было интересно… Нет, опять не так. Что-то у меня с точностью формулировок нарушилось. Пожалуй, вот так: меня чрезвычайно волновал один важный, прямо-таки животрепещущий вопрос. А именно: спустя столько лет изменилось ли что-то в местной транспортной системе? Неужто сызнова придётся бежать от электрички до станционной будки, где продавали билеты на автобус? И потом битый (буквально!) час трястись в раздолбанном ПАЗике по убитой лесной дороге? Живо представив свой давний забег, описанный потом в книге, я даже поёжился. Не дай Бог. Бегун из меня уже не тот, да и… стыдно это. Бегать взапуски со стариками и старухами. Ладно, сказал я себе, будь что будет, на месте разберёмся.

Ожидаемого – уф-ф! – Бог не дал. Всё ж таки жизнь текла, и с её течением даже в сии глухие места придрейфовали кое-какие изменения. Ещё из окна тормознувшей электрички я увидел вместо унылой дощатой станционной будки – весёленькое жёлтое строение в два кирпичных этажа. С башенкой на крыше. И каким-то чудным, видимо – фирменным флажком над башенкой. А перед зданьицем, на асфальтированной (!) площадке – рядок аккуратных маршруток, причём – исключительно газелей. Несколько в отдалении стоял серебристый, внушительного размера джип – судя по характерному профилю, это был никто иной как «УАЗ-Патриот».

Я облегчённо вздохнул и – редкий случай в моей жизненной практике – помянул добрым словом цивилизацию. Надо же, и сюда дошла.

Двери электрички с характерным шумом разъехались, и я в потоке попутчиков ступил на перрон. Никакого ажиотажа не наблюдалось. Никто никуда не бежал. Никто никого не старался обогнать. Никто не пыхтел, не ругался. Удивительное дело – народ шёл чинно-блинно. Катили себе преспокойненько свои тележки-сумки. Тащили ручную поклажу. Оживлённо переговаривались и даже – слышался смех. Чудеса да и только!

Подойдя к кирпичному зданьицу, я начал искать кассу, а мне тут же подсказывают: «обилечивают» сами водители, прямо в маршрутке. Но только я двинулся в сторону микроавтобусов, как ожил в кармане мой телефон:– «Егор Ростиславович Гойда?» – «Да…» – «Здравствуйте. Меня прислали за вами. Я жду у машины – внедорожник видите? «Патриот»? – «Вижу…» –«Добро пожаловать на посадку!»

Совсем растерявшись, я направился к джипу, от которого мне навстречу уже спешил мужик. Незнакомец был экипирован в добротный коричневый комплект, состоящий из вязаной шапки с какой-то эмблемкой, тёплой рабочей куртки и явно утеплённых штанов. Я мельком заметил эту униформу ещё раньше, на большинстве водителей маршруток, которые группой стояли возле своих машин и по неискоренимой шофёрской привычке крутили на указательных пальцах ключи.

– Ещё раз здравствуйте, – как-то особенно приветливо улыбнулся подоспевший ко мне мужик. – Я Пётр. Меня Ладимир Родионыч за вами направил.

– Кто? – удивился я.

– Вернигора. Давайте вашу поклажу. Давайте-давайте!

Мне послышалось, или он действительно сказал Ладимир? И потом, встречу я вроде не заказывал…

Уже сидя в «Патриоте», я, наконец, сообразил: Володька вычислил мой приезд, ориентируясь лишь на дату и время вылета самолёта. Когда меня приподняло и понесло в край детства, я, пошуровав в интернете, довольно быстро нашёл контакты своего друга и связался с ним. Володька жутко обрадовался («Конечно, приезжай! Ты ещё спрашиваешь, бродяга! Когда сможешь вылететь? Всё! Замётано! Ждём!»)

И вот я сидел в «Патриоте», любезно поданном мне почти что к самому трапу электрички – ничего не скажешь, патриотическая встреча. И вообще… Приятно. Столько лет прошло, а меня помнят… Встречают, как дорогого гостя.

Машина, ровно, мощно и в то же время как-то деликатно работая движком, мягко несла нас по дороге, которая когда-то вынула из меня всю душу. Вот и мосток проехали, перед которым книжный прототип раздолбанного ПАЗика высаживал пассажиров, чтобы не завалить дряхлую конструкцию и самому не завалиться. Я порадовался: мост был совсем другой – новый, бетонный.

Сидя на переднем пассажирском кресле, я с возвышенности – «Патриот» высокая машина – обозревал окрестности. И – не узнавал их. Напрочь не узнавал!

В моей памяти вся эта местность числилась по ведомству «Верх безхозяйственности и наглого попрания природы людьми» – лес ещё в те, советские времена, буквально растерзали промышленной порубкой. Леспромхозовцы прошли здесь, как Мамай, как половцы с гуннами, готами и всеми остальными завоевателями вместе взятыми. Астафьев когда-то назвал подобных деятелей архаровцами, и я часто использовал это слово в своей и профессиональной, и частной жизни, дававших для этого немало поводов. И что же я вижу? Вместо чахлых уцелевших деревьев, пней, гор полусгнивших веток и толстого слоя опилок, устилавших землю, – на месте расхристанного, испохабленного русского леса поднялся молодняк – сосны и ели пониже и пожиже, берёзки – повыше и пораскидистей. Судя по росту, деревья были разного возраста, встречались и сущие детки, особенно много средь них виднелось сосёнок. Экие лапушки…

В убегавшем назад ландшафте и теперь чувствовалась рука человека – но это были совсем другие руки совсем других человеков.

Водитель, заметивший моё изумление, сказал:

– Удивляетесь, Егор Ростиславович? Мы сами удивляемся.

Я расслышал в голосе его нотки гордости.

– Это всё наш батька-Вернигора. Если б не он – жили б мы, как прежде – ручками сучили да ножки волочили.

Я промолчал, переваривая услышанное. Потом спросил осторожно:

– Скажите, Пётр… А кто он тут у вас? Я о Вернигоре.