– А вы разве не в курсе? Гм… Кто он у нас… – неожиданно задумался водитель. – Так вот сразу и не скажешь… Если всё перечислять… – И вдруг неожиданно выдал: – Он как Пушкин – наше всё. Да сами скоро узнаете и всё увидите.

Шумахер – распространённая немецкая

фамилия, означает «сапожник». Великое

множество выходцев из сапожных семей

расселилось по всему миру, в совершенстве

овладело великим множеством профессий и

«засветилось» в самых разных ипостасях – от

оберштурмфюрера СС до участника знаменитой

разведывательной сети «Красная капелла».

(Резюме на сооветствующую статью «Википедии»).

Переступив порог дома Вернигоры, я огляделся вокруг и продекламировал:

Жил в разладе с веком,

Прогресс не признавал…

– И только человеком лакея называл, – с лёту подхватил мой школьный друг и засмеялся: – В оригинале не жил, а был, милостивый государь. Запамятовали-с!

И – склонился в шутливом поклоне.

– А вторая промашка, – продолжил он, – что применил сии строки в отношении меня, грешного. Причём – ошибка абсолютная. В чём ты убедишься очень скоро – тотчас же как я покажу тебе дом и всё остальное хозяйство.

Мы внимательно поглядели друг на друга и, неожиданно слаженно обнявшись, рассмеялись. Это была одна из любимых наших забав с Володькой – состязаться в знании литературы. Особенно той, что не преподавали в школе.

– Всё равно молодец, помнишь старину Шумахера, – держа меня за плечи своими лапищами, вглядывался мне прямо в глаза Володька. Его взгляд лучился неподдельной радостью – Ну, а теперь по-настоящему здравствуй, Гойда, блудный ты друг и сукин ты сын.

И мы снова крепко обнялись. Кости мои изумлённо хрустели, а сам я ощущал себя маленьким мальчиком, повисшим в воздухе вследствие попадания в клешни какого-то немыслимого биомеханизма. Высвободившись из чудовищных объятий так замечательно подросшего и богатырски раздавшегося вширь друга детства, я шутливо погрозил ему пальцем.

– Шумахер, – откликнулся вошедший вслед за нами водитель Пётр. – А он что, ещё в коме, кажется?

Мы с улыбкой, понимающе переглянулись.

– Это твой Шумахер в коме, а наш Шумахер – в бозе.

– Да нет, он ещё… Вроде… не того… не почил ещё. Я бы знал. «Формула-1» для шоферов – как космонавтика для лётчиков. Высший пилотаж. Я и соревнованиями интересуюсь, и жизнью пилотов.

– Весьма похвально, друг мой. Но, видишь ли, Пётр, – терпеливо начал Вернигора. – Тут такая тонкость, которую ты, в общем-то, совершенно не обязан знать. Мы вспомнили не о любимом миллионами автоболельщиков Шуми, а о твоём тёзке, Петре Васильевиче Шумахере, совершенно забытом сегодня литераторе, поэтические сатиры которого пользовались в своё время у читающей публики огромным успехом. И которого совершенно обошли вниманием советские литературоЕды. Впрочем, обошли по совершенно понятной – для меня лично – причине. Уж очень часто сатира его нужником попахивала… Есть его, раскладывая по кучкам его творческое наследие, было неэстетично. А тащить его сатиры в школьную программу… м-м… представлялось ещё и негигиеничным. Да, брат Гойда?

– Эт-точно, брат Вернигора… – довольно рассеянно ответствовал я, потому как, скинув обувку и пройдя просторную прихожую, остановился посреди огромного каминного зала. – Вот это да-а!

Важней всего – союз Души

И Дерева.

(Наталья Гаврилова. «Душа деревьев»)

Тут надо сказать, что моё «Вот это да-а!» началось значительно раньше. Но вначале оно звучало как «А эт-т-то ещё что такое…» Это когда мы свернули с шоссе вправо, и не на обычный в такой глухомани просёлок с естественным грунтовым покрытием, а на вполне себе асфальтированную дорогу. Хоть и не такая широкая, как шоссе, она чёрным эбонитовым посохом рассекала надвое сосновый бор и вдруг выскакивала на его опушку. Сосны, ещё недавно тесно подступавшие к обочинам трассы, теперь разбежались далеко по сторонам, открывая поле, на правой стороне которого возвышалась нарядная шеренга домов.

Нет, не шеренга… Бог ты мой, да тут целый посёлок! И какой нарядный! Будто на ожившем детском рисунке, дома все разноцветные – точнее, разноцветными были их стены, а вот крыши у всех как одна сверкали, точно лаковые, одинаково чёрными клетчатыми скатами. Многие здания топырили в небо башенки, островерхие и не очень, и их весёлые, вертикально ориентированные силуэты придавали посёлку какой-то нереальный, киношный, даже мультяшный вид. Это впечатление усиливала длиннющая стена из жёлтого кирпича, которой соединялись усадьбы. А по центру этой стены возвышалась какая-то конструкция, ворота, не ворота… Ну и ну! Как будто сказочная крепостица вдруг выросла посерёдь леса, и, что удивительно, наш «Патриот» явно держал курс прямо на неё. Тут-то я и произнёс:

– А эт-то что ещё такое…

– Как что? – добродушно усмехнулся (мне показалось – даже как-то привычно, чуть ли не покровительственно усмехнулся) водитель. – Так это ж и есть наше раменье. Называется «Раменье Вернигора».

– Раменье? Какое слово красивое… Никогда не слышал.

Так я впервые узнал о существовании личного топонима моего друга детства. Водитель принялся рассказывать мне быль про то, как одна безымянная пасека стала вначале починком, потом деревушкой, а лет через пятнадцать – селом-раменьем. Да каким!

– Неужели всё это поле… сам Вернигора от леса раскорчевал? – не поверил я, всё-таки смутно припоминая, что починок – это когда приходит крестьянин-переселенец в лес, и то ли выжигая его, то ли раскорчёвывая, превращает в пашню. Тут же и избу ставит, постепенно приращивая хозяйство и обрастая сараями-амбарами-хлевами. И начинает жить здесь поживать, да добра тяжёлым трудом наживать. А если место оказывается счастливым да хлебородным, то вслед за перваком родичи с друзьяками постепенно подтягивались. Таким макаром, из починков, большинство деревень на Руси и образовывались, и в сёла вырастали, а из некоторых сёл – и города.

– Нет, к счастью, надрываться не пришлось – тут до Ладимир-Родионыча лесозаготовители поработали. После них колхоз чего-то пытался сеять, потом, в девяностые, когда перестройка разломайкой обернулась, забросили колхознички всё наглухо, а брошенное поле возьми да разнотравьем и зарасти. Да таким, что пчёлам – самое раздолье. Вернигора, когда место это увидал, сначала ульи на сезон привозил, а потом у оставшихся колхозников поле-то и выкупил. Разнотравье, конечно, оставил, а где медоносную траву бурьян да мелколесье начали забивать – почистил да гречиху посеял. Ну, а вскорости и насовсем сюда перебрался. Дом поставил – вначале деревянный, а потом и каменный. Почин, вобщем сделал. А мы уж к его починку прибились. Почитай, каждое лето у нас толока. Была и есть. Да не одна.

– Что у вас? Толо… – не понял я.

– Толока! – с гордостью и значением повторил водитель. – Общее дело значит. Это когда всем вернигорским населением собираемся и в один день кому-нибудь дом ставим. А потом за один стол садимся и гулеваним. Или не слыхали слово такое – толока?

– Так это что… – недоверчиво покрутил я головой. – Все эти дома…

– Да, – подтвердил Пётр. – Все, что видите. В глубине, правда, есть и те, что строители из райцентра приезжали строить. Но это из самых первых. Когда поселян ещё мало было. Недостаточно для полноценной толоки. А теперь у нас и свои умельцы имеются. То есть своя строительная бригада. Всё ж таки теперешние дома – не чета старым избам. Коммуникации всякие… Оборудование инновационное. Без специалистов не обойтись.