Удивительная способность Ладимира проникать то ли разумом, то ли душой в какие-то высшие, недоступные нам, рядовым необученным, сферы и воздействовать на сферы земные – открылась мне ещё в отрочестве. Помню случай, буквально потрясший меня своей фантастичностью. У Корнея заболела младшая сестрёнка, а родители куда-то уехали. Корней в панике – температура у сеструхи под сорок, таблетками не сбивается, ну, он позвонил нам – мы с Володькой и примчались. Как сейчас помню: Вернигора внимательно посмотрел на девчонку, лежащую в кроватке, отошёл к окну, постоял там с минуту, а потом и говорит: «Померяйте ей температуру». Померяли. Тридцать семь и три. Мы – в шоке. Вот только что была тридцать девять и восемь, а теперь – почти нормальная. Ну и что это было?

И вот теперь – что это было? Откуда он узнал о моей Книге жизни?

– Друг мой Гойда! – рассмеялся лесной богатырь и обеими своими ручищами потряс меня за плечи. – Ты что же думал, случайно здесь, в моём лесу, очутился? По своему собственному произволу?

У меня даже мурашки промаршировали – бравой трусцой по напрягшейся спине. Вспомнились сразу мои странные предотъездные ощущения, будто вдруг оторвало меня что-то от постепенно сбегавшихся в одну решающую опасную точку дел, подняло над суетой – и метнуло, словно камень из пращи, сюда, в вотчину Вернигоры.

– Что ты имееешь в виду, Ладимир? – с опаской спросил я.

– Имею. И не я один – мы оба с тобой имеем. Один из кармических мешков с песком на двоих в общем воздушном шаре. Ну или камушек, если тебе этот образ ближе…

Мурашки рванули уже не трусцой, а рысцой. Я внимательно, даже пристально взглянул на друга и впервые подумал: а ведь я совсем не знаю этого лесного жителя. Я знаю (да и то поверхностно) того, давнего Володьку Вернигору, одноклассника, городского гения, доку во всех науках и забавах, вожака и безусловного авторитета во всём не только для нас, его соучеников по школе, сверстников и ребят старше, не говоря уж о младших, но и для взрослых. Он жил так, что сразу становилось ясно: земное притяжение, безусловное для нас, в отношении его действует как-то иначе. Его движение даже с полётом птицы не могло идти в сравнение – птицам Бог дал перья, хвост, крылья, их полёт поддавался вполне логичным объяснениям. Вернигора же парил неизъяснимо… И неизъяснимы были его возможности и умения. Ну вот сейчас – как он сосканировал, считал мои мысли?

– Да, Гойда, да. Мы с тобой – и не только мы с тобой – в одном кармическом узелке завязаны. Я это понял только два месяца назад, к сожалению. Вернее – показали мне. Потому-то и оказался ты в моём лесу. Жаль только, что не раньше, а только пройдя свой путь до половины…

Я ошеломлённо покачал головой. Потом процитировал:

– «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу»… Ты об этом?

– «…Утратив правый путь во тьме долины», – продолжил Ладимир и покачал, как метрономом, указательным пальцем: – Правильная цитата. Только тебе повезло больше, чем Данте Алигьери, потому что ты очутился в волшебном лесу. Чувствуешь разницу?

– А ты, значит, тут главный волшебник?

– Вроде того, – серьёзно ответил хозяин. – В нашем государстве чтобы по-человечески жить и другим в этом помочь – действительно волшебником нужно стать. Изумрудного города. Ну а какой я «великий и ужасный Гудвин» и какой «Изумрудный город» мне удалось построить – увидишь завтра. Хозяйство моё хочешь посмотреть?

– Спрашиваешь!

– Тогда завтра с утречка и двинем.

…И среди вещей бывают, кажется,

живые существа.

(К.Г.Паустовский «Дым Отечества»)

Прежде чем пожелать мне приятных снов, друг мой поинтересовался:

– Да, об отношениях с женщинами… Ну, теперь-то ты понял, чем отличается моя супружеская жизнь в Ладе и с ладами – от новомодной жизни вне официального брака нынешних молодых?

– Кажется, да. Ты не отбрасываешь своих жён, как ракета – отработавшие ступени.

– Ну, можно и так сказать… Хотя ты и чисто технократическое сравнение подобрал. Ну ничего, поживёшь у меня в лесу – в голову начнут и другие сравнения приходить. Живые.

– Например?

– Ну… – коротко задумался Ладимир. – Скажем, всё своё я ношу с собой. А своя ноша, как говорится, не тянет!

И – засмеялся. Он вообще часто смеялся – чисто и звонко, несмотря на низкий внушительный голос, почти бас.

Было уже поздно, я видел, что Ладимир украдкой уж и зевнул пару раз, и лыжи у него явно навострены в сторону своей спальни, но у меня из головы не шли его слова. Те, что о моей жене. Что и она не пропащая. Да как же не пропащая, когда лягушка – она и есть лягушка! И я не выдержал, продолжил больную для себя тему:

– Говоришь, и из Леды можно Ладу сделать? Да я… Думаешь, не пытался? А в итоге – веришь, нет, со своей машинкой печатной разговаривать стал! Не с кем больше – с друзьями видимся эпизодически, а живой души, той, чтоб выслушала и поняла – рядом нет. Вот я и навострился со своей Любавой… Через её каретку ведь много чего моего прошло… Как думаешь – это не того… Не первый признак дурки? С железным механизмом общаться…

– Да ну тебя, Гойда! Тоже мне – сумасшедший… Постой, это ведь у Паустовского, кажется… Да ты должен знать – ты ж всегда любил его. У него на сей счёт… Вроде в романе «Дым Отечества»… Погоди минутку, схожу за книгой.

Ладимир ушёл, а я, разогнав янтарь медовухи по стенкам стакана, меланхолично следил, как заискрился-засверкал-заиграл главный вернигорский напиток. Сделав пару глотков, в который уж раз подивился – отчего такая благодать, такая живительная влага была изгнана из русского застолья. Та же, что начала возвращаться на полки магазинов под названием «Медовуха», никак не тянула на только что отпитую мной. Нет, никак…

Вернулся Вернигора, с увесистым томиком в руке.

– Точно, «Дым Отечества». Не подвела память! Вот, смотри – нашёл:

«Крышка на чайнике запрыгала, застучала. Маша любила всякие сказки, но, конечно, им не верила. Только здесь, в Ленинграде, она поверила, что и среди вещей бывают, кажется, живые существа. Может быть, они ожили после начала войны, когда поняли, что от них зависит человеческая жизнь. Во всяком случае, вещи показали себя верными друзьями. Самым верным военным другом оказался жестяной чайник. Он бурлил, бил паром, согревал руки, шумно жил в промозглых квартирах, пел измученным людям свою вечную песню о жизни. Кроме чайника, были ещё варежки. Они предпочитали мёрзнуть сами, но согревать собой Машины руки. Были часы, тикавшие и день, и ночь, но очень пугливые. От каждого близкого взрыва они останавливались. Их надо было сильно встряхнуть, чтобы они пришли в себя и опять начали тикать…»

Ладимир дочитал, посмотрел на меня клонящимся в сон взглядом и подвёл черту:

– Для обычного человека, может быть, одушевлять вещи и есть отклонение, а для человека творческого… Тем паче для литерата… Хотя, знаешь, что я думаю? Скоро тебе и без пишущей машинки будет с кем поговорить. Точно тебе говорю!

– Что ты имеешь в виду? – подозрительно сощурился я.

– Не что, а кого. Я имею в виду женщину, – загадочно ответил Ладимир и, увесисто хлопнув меня по плечу книгой Паустовского, отправился спать. На мои протестующие возгласы он только махнул рукой.

«Что ещё за женщину придумал, – рассеяно подумал я и вздохнул,– кому я уже нужен такой… Когда столько проживёшь, таким разборчивым становишься…»

Спать хотелось ужасно, но – не спалось.

«…Утратив правый путь во тьме долины»… – повторил я и взбил повыше подушку. Опять мы с Ладимиром чуть не до утра проговорили. Какое лыко в строку легло, однако: утратив правый путь во тьме долины… Всё правильно. И о правом пути, и о тьме долины… А уж об утрате…