С высоты берега раменского Простора всё приобрело отчётливые, даже рельефные формы. А и вправду хорошо, что пройдя до половины, я очутился не в сумрачном, а в волшебном лесу своего друга. Я ожидал увидеть лешего… а увидел волшебника… Хотя… А вот завтра… Нет, опять уже сегодня… А вот сегодня… и посмотрим, какой Ладимир волшебник… Какой такой Изумрудный город в глуши… нет, это слово совсем не подходит даже и для того, что я успел увидеть и узнать всего-то за пару дней…. Какая глушь… Пожалуй, точнее будет сказать: не в глуши, а в самой гуще… теплее, но тоже не то… в середине… ещё теплее…в самом сердце… вот! Теперь целиком: вот и увидим завтра, какой такой Изумрудный город он сумел выстроить в самом сердце русского леса.А неплохо сформулировал… Скромный ты наш… литерат…

Мысли, рождённые всем тем, что я увидел в раменье, равно как и тем, что услышал от Ладимира, а ещё плюс чувства, сопроводившие весь этот процесс рождения какого-то другого восприятия мной действительности – вся эта смесь терпким, сладко-горьким диковинным коктейлем полнила сосуд моего сознания и мешала заснуть. И это при том, что спать хотелось страшно. Прямо жуть, как хотелось мне спать, но – сон не шёл. И тогда я ушёл в него сам.

Я ушёл в сон, как уходят на рекламную паузу при телевизионном просмотре увлекательного фильма – неохотно, как говорится, – одной ногой. Второй же опорой – продолжал оставаться своим полудремлющим сознанием в реале, ощущая кожей закрытых век, как медленно отступала ночная темень, и как исподволь набирал силу свет Солнца, встававшего на дальнем восточном берегу Простора. Светило несло на своих ещё зимних, но тем самым – уже и предвесенних лучах утро моего третьего дня в раменье Вернигора. И откуда-то я знал, что третий день окажется ещё необычнее, ещё волшебнее, чем два предыдущих. Но почему-то знал я и то, что самым главным станет для меня день четвёртый. Почему именно четвёртый? И откуда я это мог знать? Четыре… Четы-ре… Чета… Пара… То есть – двое…

Век ХХ, на излёте СССР

Ночной разговор

39 руб. 10 коп. Бессонница

Тишина в комнате стояла такая, какая только и возможна в поздние ночные часы. Когда-то он любил эту пору – главным образом за то уединение, что она давала. Полуночничать же приходилось часто – шесть лет учёбы в институте, да какая-никакая халтура, да собственные задумки. Что оборачивалось, естественно, недосыпом – красные веки, песок в глазах, пониженное давление, академическая рассеянность. Он вышибал всю эту дурь из себя утренней зарядкой, крепчайшим кофе и настойкой элеутерококка – ну и довышибался. Пришла бессонница. Жуткая эта мадам гостила подолгу, но однажды всё ж убралась, слава богу. Теперь вот снова явилась…

Он в несколько осторожных приёмов встал с постели и тихонько двинулся к своему домашнему столу-кульману. Долго не решался зажечь лампу, всё прислушивался к дыханию жены – не разбудить бы, последнее время его беременная Светланка спала неспокойно. Ноги отекают у бедняжки, токсикоз замучил.

Скорее бы уж, что ли…

Свет вспыхнул и улёгся ярким кругом на застеленной ватманом столешнице, оставив комнату в полумраке. Табунов тихонечко умостился на стуле, замер, уставившись на чёрно-красный колпак лампы. Всё. Завтра… то есть, уже сегодня он нажмёт на кнопку. Пора. Две недели минуло, как он вернулся домой. Две недели бессонниц и бесконечных просчётов вариантов. Две недели последних прикидок, сомнений, колебаний и – страха. Страха, что не всё учёл, что допустил где-то ошибку, что всё может полететь к чёрту, к дьяволу, в тар-та-ра-ры.

Да-да, страх… Вот он заявился, этот вкрадчивый джентльмен в чёрном.

Точнее, он и раньше захаживал, но всё как-то так, между прочим. Постучится, сунется крысиной мордочкой в двери – и скроется. Будто – адресом ошибся. Теперь же… теперь же он развалился в Табунове, словно в кресле. Сидит, ножкой подрыгивает и – пялится, пялится, скотина, да с усмешечкой, с издёвочкой. Вот, мол, я – попробуй-ка вытури. Что, слабо?

И сидит ведь, уж неделю прочно сидит.

Неделя… Да, сегодня ровно семь дней, как проводил Табунов сестру в отпуск. Улучив минуту, Татьяна шепнула ему на перроне: «Ты осторожней тут, Вика. А… а насчёт того… ну помнишь, спрашивала тебя, не передумал ли? Так вот… Я и вправду поначалу хотела даже, чтобы ты, значит, передумал, отказался. Ну, помнишь, перед твоим-то отъездом? А потом, когда тебя, значит, повысили, вдруг так испугалась – а ну как и вправду передумаешь теперь?! Понимаешь, когда я сама, а ты нет…. а потом, когда ты… м-м… объяснить по-простому не могу… В общем, поняла я – вот ты сейчас возьмёшь и откажешься, и всё, и… В общем, ты сам говорил – помнишь? – что потом не простишь себе упущенного шанса. Да, да – всё так. И так страшно, и эдак. А насчёт всего прочего… Да чего тут рассиропливаться, мы ж кого тряхнуть хотим – гадину, я ж её как облупленную знаю, это ж такая тварь, она ж людей ни во что не ставит. В общем, Вика, тут ты даже и не сомневайся. Понял?

Поезд тронулся, и тронулось что-то в Табунове, поплыло, поехало, отдаляясь вместе с огнями заднего вагона. Стало ясно: всё. Теперь уже не план принадлежал Табунову, теперь уже Табунов принадлежал своему Плану, – тот заглотил своего хозяина и теперь переваривает его…

– Витя! Ох-х… Витенька, что ты? Не спишь… Не лёг до сих пор?.. Ох-х… Вот привидится же… А который час уже?

Табунов сорвался на голос жены, присел на тахту, потянулся, чтобы погладить, приласкать.

– Витенька! – Светлана перехватила его руку, прижала к своей разгорячённой щеке. – Ох, и испугалась же я…

– Что, Светлячок, чего ты испугалась?

– Да вот, снилось всё какая-то гадость, а потом вдруг очнулась, смотрю, а вместо лица твоего какая-то морда, мерзкая такая, страшная, самая что ни на есть морда.

– То есть… как это – вместо моего лица?!

– Ну, то есть… вот, здесь, на подушке, где твое лицо должно было быть. Открываю глаза и… и… иссиня бледное такое, раздутое, глаза щёлками… знаешь, вот, как Соловья-разбойника в детских книжках рисуют. Н-ну…мо-ор-р-рда!

Табунов пустил перед собой жестяной смешок.

– Ага, тебе смешно, – затеребила его майку Светлана. – А меня прямо в дрожь… Да вот, ты сам посмотри, отсюда, с моей стороны – видишь? Видишь, подушка твоя так смялась, складки эти – ну морда и морда. Знаешь, щурится так на меня, пристально. Я так и обмерла вся. Потом уж только в себя пришла, когда тебя за столом увидела, посмотрела ещё раз на морду – так это ж подушка!

Светлана передёрнула голыми плечами, зевнула. И – спохватилась.

– Вить, а ты опять не спишь. Ну, что ты, родной? Что за напасть эта твоя бессонница?

– Ничего, лапушка, прорвёмся, – рассеянно проронил он, разглаживая злополучную подушку.

– Куда прорвёмся?

– Что? А, нет, я в смысле…. Про бессонницу я, Свет. А вообще-то… давай спать, дружок. Всё, всё, ложись, и я тоже, только лампу погашу.

Темнота вспыхнула и опала. Пока он добрался до тахты и улёгся, она потеряла свою равномерную плотность, продырявилась оконным проёмом, слиняла там и сямь, в углах же наоборот, загустела. Ночная тьма переплавлялась в предрассветную сутемь…

Прошло, наверное, минут десять.

– Витя, что с тобой…

Он закрыл глаза. Ладонь жены легла ему на лицо, провела мягко.

– Ты стал какой-то… Ты что-то скрываешь от меня? Да, да, ты что-то скрываешь, я чувствую. Но что? Почему ты скрываешь от меня?? Вначале я думала – работа. Неприятности, наверно… Оказалось, там у тебя всё как раз наоборот. Тогда что? что тебя мучает? Вить? Согласись, я долго не спрашивала, ждала, что ты сам…

Он вздохнул, повернулся всем телом к жене, прижался. Отыскав губами её ухо, шепнул:

– Понимаешь, дружок, мне тридцать. Уже – тридцать. Чёрт знает что это самое тридцать… ещё и не жил вроде – а уж тридцать. Половина! А может, и того больше…