Я подивился присутствию в словаре шофёра таких выражений, как «коммуникации», «инновационное оборудование», но, как оказалось, то были сущие цветочки.

Тем временем крепостица быстро приближалась, однако, вопреки ожиданию, сокращение расстояния отнюдь не снимало очарование сказочности. Глаз ухватывал всё больше деталей декора, разнообразие оконных наличников, ажурность наверший дымовых труб, причудливость оград. Но вся открывавшаяся красота сего необычного населённого пункта не заслоняла во мне ощущения чего-то ещё более главного. А! Вот теперь – дошло. Ощущение крепости – не уходило! Дома располагались каким-то таким особенным образом, что создавали иллюзию… как это у военных? эшелонированного фронта. Или это не было иллюзией? На ум полезли, словно казаки-пластуны, слова откуда-то из глубокой истории: бастион, редут, форпост. Что за чертовщина?

Я без устали вертел головой то вправо, то влево, а когда вернулся взглядом на дорогу…. Увидел, что въезд в посёлок, или, как отрекомендовал водитель, в раменье пролегал как раз через конструкцию, в которой издали мне почудились крепостные ворота. Но нет, ворот я не увидел – увидел только арку. Две круглые коричнево-жёлто-кирпичные башни метров по десять высотой с узкими, точно бойницы, окнами, соединялись меж собой бетонным зубчатым пролётом. Точно кусок крепостной стены, соединявший… ну да, будто две маячных башни соединявший. На пролёте большими красными буквами значилось: Раменье Вернигора. Ну ни-че-го себе!

…Прошли через тёмный директорский кабинет.

В нём было широкое цельного стекла окно

во всю стену, возвышавшееся над оврагом.

Из окна… открывался вид на далёкое заовражье.

(Борис Пастернак. «Доктор Живаго»)

… И вот я стоял в большом, метров пятьдесят, не меньше, зале, и с восторгом осваивался в его неожиданном пространстве. Прямо передо мной высились и ширились три большущих окна – от пола и почти до потолка. В архитектуре, кажется, их называют французскими. Но пейзаж они демонстрировали фантастически русский – триптихом глядела мне прямо в глаза заснеженная огромная даль, уходящая вниз зимним лесом, и вверх – бело-голубым небом. Дом оказался поставленным почти что на самом краю глубокого обширного оврага, дом Вернигоры будто парил над заснеженным простором, уходящим далеко-далеко, широко-широко…

Позднее, когда я возьмусь за эту книгу, и в один из нелучших своих часов примутся одолевать меня сомнения, что это кому-то надо, – в такой вот миг слабости Боги, видимо, сжалились надо мной и направили мою руку к полке с книгами, и вытащил я – как мне казалось, случайно – из плотно стоящего ряда роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Открыв наугад страницу, я с изумлением прочитал то, что тут же и выведу в качестве эпиграфа к этой главке. Не поленитесь, поднимите свой взгляд чуть выше по странице!

А вытащу «Живаго» я, между прочим, уже после написанных начальных строк о вернигорском заовражье! Ну и скажите мне: коли это был не Знак, то что же тогда вообще можно называть Знаками?

…Я не сразу оторвался от ошеломляюще земной и одновременно космической картины вернигорского заовражья с его ранне-зимней чёрно-белой графикой. А когда оторвался, справа от себя увидел монументальный, сложенный из грубо отёсанного камня, камин. Не знаю, как быка, но барана в нём при желании вполне можно зажарить. На вертеле. Перед камином стоял большой угловой диван – не диван, целый диванище. Слева от камина, в нише стены – висел гобелен с красавцем-петухом посредине, а вокруг петуха – стилизованные цветы, трава-мурава. Приглядевшись, я понял, что гобелен исполнял роль занавеса для большого плоского экрана телевизора.

Продолжив осмотр, я увидел, что половина зала устроена «в два света». Противоположная от очага стена возвышалась метров на шесть-семь, и если переместиться к ней и встать спиной, то вверху открывался вид на внутренний – от стены до стены – балкон. Его ограждала простая – в клетку – кованая решётка с деревянными перилами, а вдоль стены стояли открытые шкафы с книгами.

Внутренний балкон служил переходом к стеклянной двери с двумя окнами по сторонам, за которым виднелся балкон внешний, выходящий на овраг.

С высоченного, скошенного по-мансардному, потолка, на цепи, свисала грубо-ажурная люстра – опять же кованая, с лампами-свечками. Под люстрой стоял просторный (человек на двадцать, не меньше) стол, под белоснежной скатертью с рядами приборов. Невдалеке, у внутренней стены – мерцало чёрным лаком пианино. На стенах – картины. Мощные деревянные балки – потолочные и вертикальные – завершали явно замковый интерьер дома Вернигоры…

Я зачарованно перемещался из одной точки зала в другую, меняя ракурсы, угол зрения. Наконец, покачав головой, я обернулся в сторону прихожей и – сквозь большую арку увидел ведущую и вверх, и вниз лестницу. Я – обмер: она была очень похожа на ту, что сделал я сам для своего дома. Наличествовал тот же самый принцип – не губить живую линию дерева. Не кромить доски. И перила – всё та же причудливая линия, с извивами, впадинами, сучками. Общая конструкция лестницы, не зашитая снизу, чётко, графически смотрелась всеми своими деталями на фоне высокого арочного окна, сквозь витражи которого лился яркий солнечный свет…

– Слушай, Вовка, – растерянно обернулся я к Вернигоре, который всё это время молча стоял в сторонке и с нескрываемым удовольствием наблюдал за мной. – Лестница – прямо как у меня…Только пошире моей. И помассивней – доски у тебя потолще. У меня – шестидесятка, а у тебя… все семьдесят, похоже?

– Восемьдесят миллиметров. Сначала хотел девяносто сделать – ну, ты знаешь, как я к девятке отношусь. Но потом сообразил, что надо именно восемьдесят. Восьмёрка – знак безконечности. Как символ вечного движения Жизни. По реинкарнационной лестнице.

– Ты… тоже?.. – широко открытыми глазами я смотрел на своего друга детства, с которым не виделся больше четверти века. – Веришь в реинкарнации души?

– Что значит – тоже? Ага… это значит, что и ты – тоже?.. – в свою очередь изумился Вернигора, но тут же рассмеялся и радостно сгрёб меня в охапку. – Ну, кто из нас «тоже», а кто к правде пришёл первым – это мы разберёмся. Позже. А теперь давай в баню – с утра протоплена, баенник заждался… Пошли, провожу. Смоешь дорожную грязь, отдохнёшь чуток с дороги, а потом и за стол. Мои хозяюшки с раннего утра на кухне топчутся.

– Хозяюшки?.. Жена с дочкой, что ли? Или с невесткой?

– Нет, Гойда, хозяюшки – это мои лады.

– ?!

– Ну, жёны, по-вашему.

– По-нашему? – изумился я. – А у тебя тут что – как-то по-другому, «по-вашему»? Да уж не в секту ли я попал?

Я засмеялся, но смешок мой вышел каким-то деревянным, и по спине будто зубчатым массажёром пробежались. Не терплю сектантов.

– Скажешь тоже – секта! – рассмеялся теперь уже Вернигора. – Ха! давно в мой адрес таких… терминов не звучало. Во всей округе к нашему укладу жизни все уж давно привыкли, даже чиновники. Воспринимают как должное.

Он посмотрел на меня очень внимательно и потрепал по плечу.

– Успокойся, старина – просто под семьёй мы понимаем нечто другое, чем в том социуме, что наше село окружает и из которого ты только что телепортировался. Мы живём традиционной славянской семьёй, что существовала до охристианивания Руси. И ещё потом долго существовала, пока не прихлопнули окончательно.

Видя мою растерянность, Вернигора покрутил головой и посетовал:

– Экие вы дикие из городов своих приезжаете… Приходится на ваш пластиковый язык переходить. Ну, что такое шведская семья ты знаешь?

– Шведская? Не то чтобы знаю… Ну, слышал… читал…

– Ну а у нас – русская семья. Один муж и две жены. Можно и больше, но это уж как сложится. И как потянешь, у Виктора Третьякова насчёт этого песня хорошая есть. Слышал?