Сильные руки Кринда обняли Миланиссу за талию и прижали к мужскому телу, движением поворачивая к себе, тут же накрывая её в удивлении открытые губы своими — горячими, мужскими, требовательными. Она не знала, не умела, никто никогда не говорил ей, как целуют мужчин, всё, что слышала она о мужчинах — это слова «похоть» или «бесчинство», а она должна была быть «послушной» и «благочестивой». Но она не хотела быть ни той, ни другой, ей нравилось целоваться с всадником, нравилось, как он шепчет ей, нравилось, как он вжимает её в себя, держа за поясницу или шею, проводя пальцами по распущенным косам её.

Часть третья

Миланиссу удивил будущий дом её, она знала, что Кринд — знатный вельможа при дворе Царя Дальних Земель, но дом его был похож на дворец.

Она в удивлении рассматривала покои свои будущие, перебирала пальцами драгоценности и шелка, и не могла поверить, что она будет жить здесь… что это будет её дом.

И главное — с всадником её, Криндом.

Он уехал утром, сразу после поцелуя, и Аралан объяснил, что он не может больше находиться в доме будущей жены своей. Аралан же рассказывал о законах Дальних Земель, которые были пугающие и путанные, а потом её привезли в дом этот.

Миланисса знала, что Кринд рядом, он присылал ей сладости и подарки, но сам не приходил в покои её, это тоже было законом.

На пиршестве, в честь бракосочетания их, когда Миланисса увидела воина своего, она чуть не взвизгнула, но была остановлена Царевной Эльиинг, которая ещё раз напомнила, что Кринд не сможет говорить с ней, пока Верховная Жрица не повяжет их шёлковой лентой, а вот потом их ждёт вся ночь и вся жизнь, чтобы наговориться.

Миланисса старательно учила наречие Дальних Земель, чтобы занять ум свой и утихомирить дух, который хотел поцелуев с Криндом. Ей становилось стыдно, щёки её покрывались пламенем, когда думала она об этом, но не думать не могла.

В храме, который испугал Миланиссу, она произнесла слова, которые требуются по верованию мужа её, и он произнёс слова, после чего жрицы прекратили возносить песни свои, и люди на площади подняли гул, пока Верховная Жрица не прокричала страшным голосом, что Миланисса отныне жена Кринда.

Ей надели шёлковый халат и сказали ждать мужа своего. Впервые за всё время с момента поцелуя, Миланиссе стало страшно. Сейчас она должна стать женой мужа своего… но она так мало об этом знала и понимала.

Тётушка в напутственной речи сказала ей, что Миланисса должна смириться и принять участь свою, и напомнила, что она сама выбрала её, и что с благочестивым и аскетичным Агаспусом её бы не ожидали бесчинства и похоть молодого мужа.

В доме же мужа своего будущего рассказывали что-то, но она плохо понимала наречие Дальних Земель, а слов же таких в книгах она не находила.

Резко распахнувшиеся двери испугали вмиг притихшую Миланиссу, которая смотрела на приближение мужа своего в свете свечей. Он был высок, красив и статен. Волосы его, обычно собранные сзади, свободно спадали на шею его, шаг его был размерен и уверен.

Миланисса замерла.

— Ты хорошо себя чувствуешь, жена моя? Нет ли неотложных нужд у тебя? — он говорил на наречии мест, откуда родом Миланисса, но она не понимала его, не слышала, она внимательно смотрела на губы мужа своего и думала только об одном, и от этого загорались стыдом щёки её.

— Поцелуй губы мои, — Миланисса притихла, она хотела поприветствовать мужа своего, но слова, которые она выучила первыми, сами сорвались с уст её.

— Несчётное количество ночей я мечтал об этом.

Миланисса не поняла, что муж её, всадник, поднял её, словно вес её был подобен пуху, и отнёс на ложе с белыми покрывалами и простынями из шёлка и льна, под пологом из полупрозрачной ткани с вышивкой серебристыми нитями и каменьями.

Она лежала на ложе своём и целовала мужа своего, гладила его грудь, спину и шею, она никак не могла оторваться от своего всадника, а он никак не хотел останавливаться.

Иногда она говорила на своём наречии, иногда на его, но чаще он понимал её без слов, и она его так же. Её глаза распахнулись и в удивлении смотрели на мужа своего, когда он снял одежды свои, она провела рукой по шраму его и чуть не заплакала от того, что кто-то посмел причинить зло её всаднику, но от слёз отвлекли её губы его.

Она ощутила бедром горячую плоть и, посмотрев, всё, что смогла произнести:

— Много! — это было единственное, что она вспомнила из тех слов, что выучила она из наречия Дальних Земель, и что подходило бы по значению. — Ты уверен, что это… делается этим? — почти в панике проговорила на своём наречии. — Мне никто не говорил, что… это… такое огромное, ты же мог спутать, что-нибудь, всадник?

И, к удивлению её, Кринд засмеялся и сказал, что он уверен и не спутал. Он попросил верить ему и отпустить страх свой и стыд, отдавая тело своё мужу своему.

Миланисса так бы и сделала, но её опять отвлекли поцелуи, а потом ещё раз, и ей было некогда отпускать стыд свой, она наслаждалась поцелуями всадника своего и была счастлива этим.

Он обнял её, согнул ноги её в коленях, разводя их, одновременно целуя губы её, шею, грудь и особенно часто соски, что очень понравилось Миланиссе.

Она почувствовала жар и боль, и испуг, и стыд, но снова забыла об этом, потому что поцелуи мужа её были сладкими, страстными, и он, конечно, бесчинствовал с телом её, но Миланисса была счастлива этим и вскоре забыла боль свою и стыд.

Стыд ещё возвращался к Миланиссе, даже после рождения первенца, порой муж её ласкал её так, что ей становилось стыдно, но она быстро забывала об этом от поцелуев его и похоти.

Законы Дальних Земель оказались не так уж страшны и запутанны, и Миланисса не нарушала их, живя в доме мужа своего, встречая его каждый вечер, целуя и ублажая дух его и тело — ведь и её дух и тело оставались довольны.

И только спустя зиму, когда Миланисса хорошо выучила язык своего нового дома, она узнала, почему люди на площади подняли гул, и прекратились песни жриц в храме Главной Богини.

Муж её Кринд не только брал тело и духу жены своей, принимая его, но и отдавал так же своё, а Миланисса принимала его тело и его дух. Кринд был первым, кто произнёс слова, подобные этим, в храме Главной Богини, и Верховная Жрица приняла клятву его, повязав шёлком их жизни.

(Действия происходят примерно, когда Эвиси уже была во дворце Меланмира, ещё не в Морахейме.

В диалоге Меаглора другие Земли — это Морахейм, не забываем, что он лекарь, травник, а не политик)

Боль то пронзала тело, то отступала, когда небытие поглощало разум воина, чтобы снова кинуть в невыносимый круговорот боли. И так из раза в раз, изо дня в день.

Он слышал голоса, которые, то появлялись, звеня в голове его, то исчезали вовсе. Яркий свет резал глаза, принося ещё большую боль.

Но боль приходила не одна, вместе с болью возвращалось сознание и видение — светлая дымка, пряди цвета мёда.

Чем чаще разум воина выныривал из забытья, тем чаще он видел эти пряди, и казалось ему, что злые духи шутят над ним, что путают разум его и сознание, путая явь и сон, забытьё и разум.

Постепенно боль отступала, оставляя место слабости и бесконечной сонливости, но и это проходило. Новый день ворвался птичьим гомоном и невыносимо яркими лучами солнца, что били прямо в лицо воина, заставляя зажмуривать тяжёлые веки его.

— Меаглор, Меаглор, ты слышишь меня, скажи, что слышишь, скажи…

Голос был знакомым, родным, близким, и воин точно знал, что он не должен слышать этот голос. Резко открыл он глаза, свет больно ударил, но внимательно смотрел он на пряди цвета мёда, и не верил глазам своим, разуму и даже боли, что сковывала тело его.

Верно, духи играют с ним.

— Эимит, маленькая Эимит… что делаешь ты здесь?

— Ты слышишь меня?

— Маленькая глупая Эимит, конечно я слышу тебя, если отвечаю. Что делаешь ты здесь, разве я не велел тебе уходить? Ты должна была уйти. Должна была.