Боли не было. Швы не расходились, протез не скрипел и не собирался разваливаться. Эльстер торопливо подобрала шнурок, вытащила из его кармана ключи и зажгла керосиновую лампу.

Он уложил Зои во второй спальне, на двуспальную кровать. Подумал, стоит ли закрыть окно и решил, что она ведет себя достаточно благоразумно, чтобы не выпрыгнуть, и что она достаточно хорошо соображает, чтобы самой его открыть, если захочет. Поэтому оставил окно, но задернул занавески. Поправил одеяло и тихо вышел в темный коридор.

— Сами-то куда ляжем?

Эльстер, улыбнувшись, открыла дверь в соседнюю спальню, сорвала с кровати одеяло, смяла подушку и сбила простынь. Вышла из комнаты и ее глаза блеснули янтарем в полумраке:

— А теперь пошли туда где большая кровать.

Он улыбнулся и поднял ее на руки. Ногой толкнул незапертую дверь первой спальни, не стал включать свет.

Ветер, пахнущий солью и йодом врывался в открытое окно и полоскал белоснежные занавески. И что-то оглушающее, звонкое ударило в голову, словно крепкое пряное вино — момент совершенного счастья.

Он не заметил, как распутал шнуровку ее рубашки. Левой рукой, не чувствуя прохладных гладких шнурков, скользящих в пальцах и не отдавая себе отчета в том, что делает. Под пальцами правой руки таяла теплая мягкая ткань, заставляя разум мутиться уже не черным безумием, а чем-то странным и незнакомым, теплым и рассыпающимся искрами. Это чувство было не похоже ни на одно из тех, что он испытывал раньше.

«Она создана, чтобы очаровывать», — вдруг прозвучал в голове бесцветный голос Унфелиха. Уолтер впервые ощутил такую яркую и чистую ненависть.

«Создана». «Разбитая чашка», «испорченная вещь».

Разве можно заставить шестеренки и проволоку так обжигающе нежно касаться, поселить в бездушном механизме легкую дрожь, разлить по губам яд, раскаленной волной расходящийся в крови, заставляя желать еще и еще?..

А потом ненависти не стало. Ей не осталось места не только в его сердце — во всем мире, потому что для одной человеческой души, зыбкого и ненадежного Сна эта любовь была слишком огромной и непостижимой.

— Уолтер?.. — Эльстер вдруг с неожиданной силой сжала его плечи и чуть отстранилась. Ее лицо было так близко, что даже в темноте он различил, что ее взгляд полон отчаяния.

— Что с тобой? — он почувствовал, как магия момента тает и вместо нее рождается покалывающийся морозом страх — если он, увлекшись, слишком сильно сжал руку…

— Я… я не умею… никогда, ни с кем… я не умею честно, понимаешь?! Не хочу с тобой притворяться…

— Притворяться можно если от тебя чего-то ждут, Эльстер, — тихо сказал он, касаясь кончиками пальцев ее лица и по-прежнему держа подальше левую руку, — а я от тебя ничего не жду.

— Тогда зачем?..

— Потому что люблю тебя, — просто сказал он. И в этот момент понял, о чем говорил патер Морн и о чем писал в своем дневнике Джек.

Он не впервые произносил эти слова, но сейчас они впервые были правдой. И все безумие, дремавшее в крови, разом взметнулось, вспыхнуло — и осталось тлеть.

— Не нужно притворяться, — прошептал он. — Не нужно пытаться мне угодить. Никогда, никого не было. Вообще нет никакого прошлого — мы родились сегодня в первую секунду после полуночи… и за секунду… до полуночи… мы умрем. И родимся новыми людьми. Без прошлого.

Каждое слово давалось ему с трудом. Мысли занимали колючие разряды, ползущие вслед за движениями ее пальцев по его коже.

— Я бы хотела, чтобы первый раз был таким…

— Значит, он и будет первым. Я заберу прошлое и оно потеряет значение…

А потом потеряли значения любые слова и весь мир — опрокинулся, завертелся, смазав цвета, запахи и ощущения, оставив только то, что годами тлело в крови, стремясь вырваться.

И оно получило свободу.

…

Уолтеру снился мед, текущий по его рукам. Теплый и золотой, одуряюще пахнущий ядовитыми духами Ленне. Он пытался стряхнуть его, но не мог — тяжелые капли срывались на пол, но снова оказывались у него на пальцах.

Его мучила жажда, такая сильная, сводящая с ума, что казалось, он готов убить человека за глоток воды.

Но мысли о воде вызывали тошноту.

Хотелось другого. Горячего, терпкого и густого, с запахом морских волн.

Во сне он сидел на краю кровати и с нежностью смотрел на спящую рядом Эльстер. Ее волосы падали на лоб мягкими завитками, губы были приоткрыты, а на лице, впервые за все время что он ее знал, застыл настолько безмятежный покой.

Он любил ее, наяву и в этом сне. Хотелось разбудить ее и сказать, что раньше он ненавидел, сам не помня за что, поэтому хотел убить. Поэтому его мучили сны, где он причинял ей боль.

Но он никогда не сделает ничего подобного.

Ненависти он мог сопротивляться. Сопротивлялся всю жизнь.

Но как сопротивляться любви?

Скрутка Джека сама оказалась в руках. Один из скальпелей, длинный и пронзительно-белоснежный в лунном свете, бесшумно выскользнул из петли.

Он никогда не сделает ей больно. Достаточно, довольно — разве мало боли было в ее жизни? Той, забыть которую она не могла даже в его объятиях, той, которая проливалась потом мучительными, частыми слезами, «Уолтер, я никогда, ни с кем…», «не знала, что бывает по-другому…»

Боли больше не будет. Никогда, ни за что.

Он любит ее. Слишком сильно любит, и не может противостоять этой любви.

Ее сердце стучало едва заметно, размеренно и тихо. Он чувствовал его под кончиками пальцев — сердце птицы, замершей на ладони и оставившей страх позади.

Он прижимал кончики пальцев правой руки к ее теплой обнаженной коже. И хотел так много сказать, но почему-то не мог — наверное, потому что никогда не говорил во сне.

Скальпель он сжимал в левой руке. Не чувствуя холода металла. Не чувствуя касаний Джека, навсегда отпечатанных на рукояти.

Он убрал пальцы и прижал скальпель к ее груди.

Не будет боли. Она даже не проснется.

И жажды больше не будет. Сон короток, недолговечен и да приснится она Спящему в следующем Сне…

— Что ты делаешь?! — вдруг громыхнуло над ухом.

А потом кто-то схватил его за левую руку — ледяные, железные пальцы — и отбросил в сторону с такой силой, что выше локтя начало растекаться что-то обжигающе горячее.

— Я убил женщину, которую любил, не сумев спасти! Ты хочешь так же, глупец?! — в голосе Джека звенело бешенство.

Уолтер впервые увидел его так отчетливо — он сидел рядом, вцепившись в его левую руку. Глаза Джека горели злым, зеленым огнем, как у кота, а губы искривлялись, будто он был готов зарычать.

Уолтер разжал пальцы. Джек одним движением отбросил скальпель под кровать.

Он ударился о стену.

Зазвенел.

И Уолтер проснулся.

…

Эльстер сидела на краю кровати, сжавшись в комок и смотрела на него широко распахнутыми глазами, в которых застыл ужас.

— Я… я не… — с трудом выдавил он, отползая к стене.

Скальпель лежал под кроватью. Лезвие казалось зазубренным от покрывших его черных пятен.

— Уолтер… — прошептала она, отнимая ладонь от бока и с ужасом глядя на свои пальцы.

Он зажмурился. Мотнул головой, прогоняя остатки наваждения. А потом ужас сжался тугим комком в горле и потек чем-то ледяным и жгучим в желудок.

Он вскочил на ноги и бросился к ней. Она, всхлипнув, отползла в угол кровати и бестолково попыталась прикрыться одеялом, как маленькая девочка, верящая, что кусок шерстяной ткани защитит ее от монстра.

— Эльстер, — просипел он.

Если он убил ее.

«И да не приснюсь я Спящему в следующем Сне» — стучал в ушах печальный голос Джека.

С каким наслаждением он сейчас почувствовал бы прикосновение медной петли к горлу!

Он был так же счастлив, как Джек в день казни.

— Эльстер, пожалуйста, — он протянул руку, пытаясь забрать у нее одеяло. — Умоляю тебя, я не сделаю… никогда не сделаю тебе больно, прошу тебя…

— Нет… не надо, уходи… пожалуйста, мне… надо побыть одной…

Он втянул показавшийся обжигающе сухим воздух сквозь стиснутые зубы.