Я смотрел на ее лицо, казавшееся фарфоровым в этом белоснежном свете, и не мог отвести взгляда.

…

Все прекрасное когда-нибудь заканчивается. Мы возвращаемся домой. Кэт приняла мое предложение и изумрудный перстень удивительно гармонично смотрится на ее руке.

Скоро я увижу отца и брата. И сообщу им о своей помолвке. Я рад, что могу снова носить маску — чувствую себя ужасно глупо, когда ловлю себя на этих мечтательных улыбках, которые привык видеть на лице Уолтера. Но ничего не могу с собой сделать.

…

Уолтер с удивлением почувствовал, что у него запылали щеки. Он сам от себя не ожидал — в конце концов, Джек однажды сломал замок в его спальне, сорвал с кровати полог и ледяным голосом велел двум девушкам убираться, а ему одеться, потому что через два часа начинался очередной прием, который Уолтер собирался провести не выходя из комнаты. Но почему-то эта запись казалась ему гораздо интимнее, чем то, что увидел тогда Джек.

В конце концов, на лице Уолтера тогда была отнюдь не мечтательная улыбка.

Он незаметно обвел попутчиков взглядом. Бен спал сидя, уронив голову на грудь. Его подбородок упирался в узел темно-синего галстука. Зои по-прежнему завороженно смотрела на Эльстер, которая продолжала читать, не отрывая взгляда от строчек.

Уолтер, вздохнув, продолжил чтение.

…

На пути в Вудчестер произошло нечто, заставившее меня отказаться от мечтательных улыбок на долгое время. Это происшествие, признаюсь, вывело меня из равновесия и чувствую, будет долго преследовать в кошмарах.

Когда мы проезжали мимо эшафота на Площади Подмостков, у экипажа что-то отказало в двигателе. Под ним расползалась черная лужа, и мне пришлось вынести Кэт на руках. Не могу сказать, чтобы меня расстроило данное обстоятельство. Но нам пришлось ждать другой экипаж, а на эшафоте как раз кого-то секли. Я всегда был равнодушен к подобным зрелищам, к тому же со мной была Кэт, которую могло расстроить созерцание казни. Поэтому я пытался отвлечь ее разговорами, стоя спиной к эшафоту, но когда обернулся мне показалось, что меня окатили ледяной водой.

Сначала я понял только что мальчик на эшафоте был из дворян — его лицо было закрыто маской, а экзекуцию проводили не раздевая приговоренного. Потом я увидел, что юноша довольно субтилен и у него слипшиеся от крови русые волосы.

Самообладание отказывает мне удивительно часто в последнее время. Я не ожидал от себя такого поступка, но в тот момент мною двигала только постыдная смесь ужаса и ярости.

Судя по тому, что экзекуция не ограничилась несколькими ударами, проступок был по-настоящему серьезным. Но мне было плевать. В тот момент я ни о чем не думал, только о том, что мой глупый брат все-таки заработал свой эшафот, что мне придется зашивать ему исполосованную спину, а еще о том, в какую сумму обойдется счету Говардов убийство палача.

Потому что никто и не при каких обстоятельствах не смеет

Не помню, как мне удалось прорваться на эшафот, кажется, меня никто и не пытался остановить. Я оттолкнул палача, когда он замахивался плетью. Он не успел остановить замах, и удар, пусть и сбитый, обжег даже сквозь пальто.

Хвала Спящему, этот недоумок не успел остановить руку!

Я разрядил в него весь барабан. Конечно, это не было необходимостью, я мог попасть ему между глаз даже с того места, где стоял изначально. Но этот удар считался нападением на аристократа, а значит, немедленно передавал этого человека в полное мое распоряжение. А человек, который только что истязал моего брата заслуживал гораздо худшей участи.

Я сорвал маску с прикованного к столбу и едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Это не Уолтер, это младший сын Монтгомери, кажется, Джеймс. Позже я узнал, что он тайно встречался с Анной Стэнхоул, которая была помолвлена с Арнольдом Блаунтом. Конечно, с его стороны это была несусветная глупость. Мало того, что Джеймс был младшим из пяти сыновей Монтгомери, а Анна — старшей дочерью и единственным ребенком в семье, так еще и мистер Блаунт всегда отличался вспыльчивым характером, жестокостью и знанием законов. И поддержкой Колыбели Серой — еще бы, род Блаунтов ежегодно жертвовал стоимость своего поместья.

Для Джеймса в этот раз все закончилось. Я забрал его, пришлось отдать свое пальто — его рубашка, конечно, превратилась в лохмотья.

Я боялся, что Кэт испугается. Что ее оттолкнет убийство палача, но к моему удивлению она ничего мне не сказала до самого поместья Монтгомери, куда разумеется пришлось заехать. Она напоила Джеймса опиумными каплями, говорила ему какие-то утешающие глупости, а потом даже осмотрела его спину и сказала, что шить придется совсем немного.

К чести юноши нужно сказать, что он держался крайне достойно, хотя я видел, что каждая кочка, на которой подскакивает экипаж, причиняет ему неимоверные страдания. Наконец, он потерял сознание, и я был рад этому — по крайней мере, на какое-то время он перестал мучиться.

И сейчас, когда я пишу об этом, меня восхищает выдержка Кэт, не забывшей о врачебном долге в такой момент.

В отличие от меня. Я никак не мог отделаться от этого морока — Уолтер стоит на коленях перед палачом. Его истязают на площади перед толпой людей, жаждущей «справедливости» — это ведь так похоже на Альбион, сохранять иллюзию равенства. Это зрелище бросают толпе, как кость бродячей собаке — очень редко. Когда кто-то совершит по-настоящему большую глупость. Так аристократы не забудут, что и они смертны, и чернь не станет лишний раз бунтовать, потому что закон для всех один.

Но Уолтер не понимает. Это он мог стоять там, на этом проклятом эшафоте. Это он мог потерять сознание в экипаже, укрытый моим пальто, залив кровью сидения. Я мог ехать сейчас в Вудчестер, чтобы спросить у отца, как он мог отдать Уолтера палачам.

Мальчик неглуп, но дурно воспитан и во всем идет наперекор. Но это не значит, что я даже в самых черных мыслях мог бы представить себе, что позволю его пытать.

Это не значит, что, если бы наш отец, которого я чтил всю свою жизнь немногим меньше Спящего, отдал Уолтера, я простил бы ему этот поступок.

…

Кэт сказала, что понимает, почему я бросился на эшафот. Сказала, что презирает палачей, потому что это бесчеловечное ремесло и нельзя относиться к страданиям как к части своей работы.

Признаюсь, от ее слов мне стало не по себе.

Но главное — этот досадный инцидент исчерпан.

Мне вполне удалось скрыть рубец от удара плетью. Не могу сказать, чтобы он доставлял мне особые страдания, но служил постоянным напоминанием о том, что Уолтер мог заработать множество таких же.

Я молюсь за него, каждый день, с тех самых пор, как мать научила нас первым молитвам. Я шепчу Спящему тот Сон, в котором у моего брата достает разума вырасти достойным человеком. Сон, в котором он не будет страдать и смирит, наконец, свою гордыню и сможет меня понять. Я мечтаю о том дне, когда мы сможем поговорить, как равные, и между нами не будет стены обид и непонимания. Мне так много нужно ему сказать.

…

Уолтер почувствовал, что еще немного и черный шарф клирика его удавит. А может, дело было вовсе не в шарфе.

Он спрятал дневник за пазуху и вышел из купе.

Людей поубавилось, только несколько студентов, шумно переговариваясь, курили и стряхивали пепел прямо на пол. Он хотел попросить папиросу, но вспомнил колющий запах табака из трубки, и понял, что это ему не поможет.