Но сейчас у него не было ни опиумных капель, ни виски, ни девушки, которая рассказывала бы глупые истории.

Тревога ввинчивалась в виски, вливаясь в сознание морозящими волнами. Эльстер, в чьей бездушности его так усиленно убеждали, отчаянно боялась этих людей. Сжимала его ладонь тонкими, холодными пальцами, и в глазах ее застывал золотой ужас. Чего она боялась? Смерти? Или того, от чего сбежала в Лигеплаце, зная, что смерть милосерднее ее нынешней судьбы?

Он не знал, что с ней. Если ее найдут — его не будет рядом. А еще теперь и жандармы, и Унфелих точно знают, что Эльстер ему не безразлична.

— Ты всегда был дураком, Уолтер. Им и остался. Из-за тебя род Говардов будет продолжать отродье шлюхи Скалигеров, — раздался из темноты тихий голос. Джека? Отца? А может быть, его собственный?

Уолтер закрыл глаза. Спустя несколько секунд что-то коротко лязгнуло.

— Подождите! — сам не зная, зачем, крикнул он, бросившись к двери.

Конечно, никто ему не ответил. На полу он нашел мятую жестяную тарелку. Принюхался к содержимому и понял, что есть он это не станет. Голод отступил, скрывшись за тошнотой. Уолтер даже не мог определить, что лежит в тарелке, а прикасаться к источнику запаха руками из простого любопытства не захотел.

Отхожее место располагалось в углу камеры. Он усмехнулся — камеру можно было назвать элитной, дыра в полу была плотно закрыта тяжелой плитой, которая поднималась нажатием ноги. В дыру он и отправил содержимое тарелки. Вернув ее под дверь, Уолтер тяжело опустился на пол. Руку наполняла монотонная, тяжелая боль, резко простреливающая при любом движении. Голод усилился, отдаваясь резью в животе и тошнотой. Пришлось сделать еще несколько глотков воды, чтобы хоть немного успокоить его.

Снова окружило слепое черное безвременье. Ни звуков, ни запахов, ни очертаний в темноте.

Уолтер несколько минут смотрел перед собой пустым взглядом, а потом обхватил здоровой рукой колени и тихо запел:

— Ты ее полюбил первым взглядом в закате дня,

И она выходила на берег, шептала: «Держи меня,

Я сквозь пальцы твои ледяною водой утеку,

Я остаться страстно желаю, да не могу»…

Он не знал, почему вспомнил именно эту старую эгбертскую балладу о моряке, влюбленном в русалку. Уолтер помнил ее с детства, но не смог бы сказать, откуда узнал. Он пел на старом альбионском. Ему нравился этот язык, чуть более гортанный, чуть более грубый, лишенный нынешней мягкости.

— Лишь она и могла эти шрамы и эти рубцы исцелить,

Ты отчаянно звал, выплетая имя ее за ниточкой нить,

Нежность лентами на холодных ее ладонях дрожит,

Руки тянет, беспомощно плачет: «Удержи меня, удержи!»

Последние слова растеклись на языке неожиданной горечью. Он замолчал. «Спаси меня, Уолтер!» — раздался тихий, умоляющий голос. Спас? Или все-таки не смог?

— А должен был спасать? — раздался откуда-то из темноты голос. Кажется, все-таки Джек.

— Вместе с ней ты вода, и ты вместе с ней — человек,

Удержал, теперь неразрывно и точно. Навек, — мрачно сообщил темноте окончание баллады Уолтер.

Он не знал, почему ему начал мерещиться брат. В призраков он давно не верил, как и в то, что Джек мог выжить и теперь преследовать его не только во сне, но и наяву.

Происходящее становилось все мучительнее. Кроме тревоги за Эльстер и собственное будущее, добавился еще один страх — старый, тщательно скрываемый даже от себя самого. Но вот он подкрался и оскалил невидимую в темноте пасть.

Уолтер свято верил, что Джек не убивал свою жену. Он пытался спасти ее, Уолтер не знал, как именно, но чтобы связать слабое сердце Кэт и чудовищные эксперименты на людях с вырезанием сердец, ему не требовалось много времени. А еще он верил в то, что Джек не мог поступить так в здравом уме. И прочитанное в дневнике отзывалось шершавой мутью — в этих словах он видел подтверждение того, что брат был хладнокровным убийцей, а не обезумевшим от горя вдовцом.

Но если Джек сошел с ума…

Мужчины рода Говардов отличались слабым рассудком. Эта тема была в их семье запретной, отец никогда не рассказывал ни о чем подобном, но Уолтеру и не требовалось прямых рассказов.

Он отлично знал историю своей семьи и заметил, что проблемы начались после того, как Питер Говард наконец-то достроил Вудчестер. Это Питер Говард, отец троих детей, не чаявший души в своей молодой супруге, повесился незадолго после того, как переехал в особняк.

Его внук, Родерик, сбежал из дома в семнадцать лет и вернулся через два года. Сказал матери, что путешествовал с актерами и выступал на ярмарках. Рассказывал, что был звездой мюзик-холла во Флер, выступая там в женских ролях. Но когда его мать навела справки, ни один мюзик-холл во Флер не подтвердил, что у них выступал высокий блондин с приметным родимым пятном на левой щеке. Родерика приняли обратно и старались никогда не говорить о времени, что он отсутствовал, да он и сам не хотел это обсуждать.

Две его дочери удачно вышли замуж, а сын, Уэйн, дожил до глубокой старости и имел прекрасную репутацию, которую не омрачила даже выходка отца. Именно Уэйн Говард спонсировал строительство одного из красивейших альбионских храмов — Колыбели Голубой.

Но это не помогло его сыну, Кларенсу, избежать помешательства. Он был единственным из Говардов, попавшим в Лестерхаус, лечебницу для душевнобольных. Уолтеру не удалось узнать, что именно он сделал, но когда он сверял списки принятых слуг, обнаружил, что на следующий день после того, как Кларенса увезли, горничная Лиззи и повар Честер были рассчитаны по причине своей «предосудительной связи». Новые слуги были наняты уже на следующий день.

Кларенс в лечебнице прожил всего пару дней. Доктор Лейттер, его лечащий врач, успел прийти в Вудчестер со скорбной новостью и в тот же вечер был зарезан на пороге собственного дома. Убийца забрал кошелек и трость, которую потом нашли на башевых рельсах. В самом Лестерхаусе не сохранилось записей о пребывании там Кларенса Говарда. Уолтер всегда думал, что это было взаимное соглашение — Говардам не нужна была огласка, а Лестерхаусу — разбирательства с жандармерией и скоропостижной смерти молодого аристократа. И Уолтер всерьез считал, что Уэйн Говард мог заплатить за то, чтобы ставший неудобным сын трагически скончался. Слишком хорошо Уолтеру были известны нравы Альбиона и то, что бывает с теми, кто не впускает в свое сердце этот темный город, полный яда и крови. После Кларенса проклятье словно спало.

Прадедушка Уолтера, Стефан Говард, состоял в Комиссии по Этике, был Хранителем Сна и имел репутацию справедливого и неподкупного судьи. Его старший сын, Джонатан, дедушка Джека и Уолтера, стал одним из лучших альбионских врачей, всю жизнь проработал в Лестерхаусе. Ричард Говард посвятил свою жизнь военному делу. Но дремавшее в крови безумие проснулось и поглотило Джека, такого непреклонного и такого уязвимого в своей непреклонности Джека Говарда.

А если Джек не был сумасшедшим, значит, родовое проклятье должно было настичь Уолтера. Или обезумели оба.

— А может быть, безумен весь Альбион? Целый город, полный лишенных разума и сердец людей с масками вместо лиц и смогом вместо воздуха в легких? Что если мне нужно умолять о лоботомии, чтобы только не видеть этого всего? — спросил Уолтер. Он ни секунды не сомневался в том, что ему ответят. Но темнота молчала и Уолтер почувствовал себя почти счастливым. С трудом встав с пола, он лег на тюфяк и отвернулся к стене.

Кажется, он понял, как определять время суток. В камере стало стремительно холодать — наверное, наступила ночь. А может, это была часть игры, в которую с ним играли жандармы. Или это озноб от начинающегося воспаления.

Когда он в последний раз серьезно болел? Уолтер хорошо помнил. Воспоминание, яркое и болезненное зажглось, стоило прикрыть глаза.

…

Уолтеру двадцать. Он только что вернулся из армии и его мучил надсадный сухой кашель и постоянные головокружения. Когда Джек увидел алые точки на его платке, Уолтер впервые осознал, каким человеком может быть его брат. От высокомерной аристократической холодности не осталось ни следа. Джек был взбешен настолько, что его потемневшие глаза казались черными на белом лице.