— Элия… — сухим, скованным горлом обратился ко мне Ви. Я не подняла на него взгляда, и он не продолжил, ничего не сказал мне. Секунда за секундой, в моём сознании всё ещё рябили кадры, и я пыталась обмануться, вторгнуться в другой год и месяц, втиснуться в эпоху «до», убедить себя, что я ещё никуда не уходила отсюда, не уезжала из уезда Баосин, что в комнате общаги меня ждёт Мао. Потом я соглашалась с тем, что уже встретилась с теми, кто называл себя золотыми, и что теперь мы где-то на пути к Шаолиню — там всё ещё было хорошо, надёжно, честно. Или мы только-только проникли в Шэньси? Сейчас направимся к хранителю, заночуем в его старинном доме. Но нет, уже был Ханьдань, была Шаньси, был Сингапур. Был Вон. «Красавица» — впервые в моей жизни кто-то назвал меня так. Я заплакала бы раньше, но не сейчас, когда слёзы иссякли и высушились огнём без остатка. Мне захотелось разодрать своё некрасивое лицо, которое никогда никому не нравилось, в том числе и мне самой. В связи с этим родилось подозрение, а не сгорело ли оно само собой, когда я подожгла себя? Оглядевшись, я не нашла зеркала, какой-нибудь отражающей поверхности.

— Я вся обгорела? — спросила я у Ви, поскольку не видела других возможностей узнать о состоянии своей внешности. Он поднял на меня удивленный взор, не совсем понимая, и я уточнила: — Моё лицо. Оно в ожогах?

— Нет. Нет, пострадали только твои руки и ноги, — кивнул на них Тэхён, вновь пряча взгляд и кусая нижнюю губу. Я одновременно испытала и облегчение, и разочарование. Значит, большая часть меня осталась прежней, той самой, притягивающей ложь и подлецов. Как жаль. Как хотелось, чтобы огонь выжег как можно больше, чтобы всё совсем кончилось, или могло обновиться, начать заново. Но нет, мне придётся нести с собой прошлое дальше. Осознав это, я почувствовала, как накатывает волна всего того груза, приводящего к безумию. Я не была готова к этому, бабушка никогда не говорила, что в мире столько лжи и грязи, я жила в этом крошечном посёлке, где никто меня не трогал, где не было опасности и лицемерия. Я ничего не подозревала, мне было страшно от тех людей, что убили бабушку, но я думала, что расправляются только физически, я не знала, что морально тоже умеют убивать. Я сломалась, мне было невыносимо, у меня не было опоры, никакой опоры. Ничего, никого. — Не переживай, — проговорил Ви, — у нас есть химик, который избавит тебя от ожогов, ничего не останется, ни шрама, ни следа.

— У вас? — устало, не сумев даже вложить в интонацию сарказм, уточнила я.

— В Сеуле, — тихо шепнул молодой человек.

— Кто сказал, что я хочу избавляться от всего этого? Это моё! Как и всё моё уродство.

— Ты не уродлива, ты… — Я закрыла глаза и глубже вдавила голову в подушку, помотав ею, чтобы Ви замолчал. И он замолк. Я попыталась захныкать, но впустую, никакой влаги, никаких слёз, сухие глаза, внутри пустыня, даже хуже: безжизненное пространство без солнца и ветров, только темнота, вакуум и тишина. Пришлось успокоиться, не дёргаться. — Ты красивая, Элия, ты всегда была для меня красивой. Даже теперь, с этими ожогами, не думай, что они тебя портят.

— Не говори мне ничего подобного, пожалуйста, не говори, — взяв себя в руки, негромко и мирно попросила я.

— Почему?

— Ты не представляешь, как я теперь ненавижу приятные слова.

— Элия, тот мерзавец, он всего один такой, из-за него…

— Не хочу говорить о нём.

— Ладно, — опять замолчал Ви. Но недолго выдержал: — Зачем ты это сделала? Зачем хотела сгореть?

— Я хотела наказать всех, кто был виноват в моём несчастье. — Я посмотрела на его кисти, они пострадали из-за меня. Он бросился на огонь, на факел, в который я превратилась, он рисковал собой, чтобы спасти мою жизнь. Он появился два с половиной года назад, как дух, утверждавший, что будет оберегать меня, и выполнил свою миссию. Я до глубины души оскорбилась на обман, который он с товарищами изобрёл, но именно тогда, когда я перестала слушаться его — моего духа, — началась трагедия. На мои губы наползла тень благодарной улыбки. — Но в последний момент я вдруг поняла, что виновата в своих несчастьях только я сама. И наказать мне стоит себя.

— Ты ни в чём не виновата, Медведьма! — Тэхён сполз со стула и, встав на колени на полу, оказался впритык к моей постели, положив на неё локти и взяв осторожно в свои ладони мою. Я привычно её отдёрнула. Не потому, что было больно, а потому, что с тех пор, как во мне потоком открылись способности, неукротимые, лавинообразные, поглощающие припадками мой разум, я срывалась на видения при любом касании, неодушевленный предмет я трогала или человека, я сразу же видела прошлое или будущее, истории, драмы и праздники, окружавшие объект, от чего с трудом могла отбиться. И теперь испугалась, что опять провалюсь в пропасть предсказаний. Впрочем, может, через бинт ничего не случится? Перчатки меня спасали.

Ви опечалено отвёл ладони, от которых я отшатнулась, приняв жест на свой счёт и я, спеша исправиться, поймала сама его руку, тихонько сжав своими пальцами.

— Прости, я не хотела угодить в видения, больше ничего. — Его плечи расслабились, и он кивнул, показывая, что понял. Чёлка его подпрыгнула и упала обратно. Серьга знакомо посверкивала. — Я не хочу тебя обижать, и должна сказать тебе спасибо за спасение, но… я ещё не знаю, рада ли ему? Не знаю, смогу ли вообще радоваться чему-либо?

— Сможешь! — просиял Ви, похоже, пытаясь убедить меня именно теплотой улыбки, а не какими-то аргументами. — Сможешь, Эя! У всех бывали безрадостные моменты, и у меня, и у сильных людей…

— Ты тоже сильный, — заметила я.

— Нет, так кажется. Я не сильный. Ты думаешь, что я не доверчивый, не глупый? Что я не обжигался? Ну, не в таком смысле, а на людях, плохих людях… Если бы у меня была возможность тогда, я бы рассказал тебе многое, очень многое, и о себе, и ты бы поняла, что со всеми случается… ну, всякое, знаешь. Плохое, чёрные полосы. Но для того и нужно верить в лучшее, чтобы выйти на белую полосу.

— Ты не понимаешь! Во мне такой сумбур, такая путаница! Я не знаю, как распутать всё в себе. Я смотрю на тебя и думаю: «Он хороший, очевидно же, что хороший!», и мне делается так страшно, страшно допустить эту мысль, поверить ей, страшно обмануться! Наверное, нет ничего больнее предательства, Ви, как ты думаешь?

— Я согласен, Эя, согласен! — Из его глаз потекли слёзы, те, которых у меня больше не было. А из него они выходили так свободно, и в то же время я чувствовала, что в нём есть какой-то особый источник этих слёз, какой-то надлом, какая-то непроходящая боль, рана, что непрерывно кровит, и из-за неё он чутко откликается на чужие страдания, горюет со всеми, потому что не может нести в себе какое-то бремя, и в то же время избавиться от него не может. На миг я пожалела, что бинты мешают мне проникнуть в глубину загадочной души Тэхёна. — Эя, быть жертвой предательства — это больно, но, поверь мне, быть предателем — куда больнее, рано или поздно предателей съедают муки совести, с этим невозможно долго жить спокойно. Разница в том, что от жертвы зависит, прощать или нет, а что дальше зависит от предателя? Он не может заставить простить себя, он совершает преступление, которое не в его силах более исправить. А ещё, — я никогда не видела Ви таким торопливо говорящим, он шмыгал носом, вытирал его повязкой на тыльной стороне ладони, и продолжал, — вот ты говоришь, что страшно, когда хороший оказывается плохим, а знаешь ли ты, как страшно, когда плохой оказывается хорошим? Когда ты должен ненавидеть, избавиться, сокрушить, но понимаешь, что не можешь, что человек заслужил лучшего. Это тоже страшно. Ошибаться всегда страшно, но если не ошибаться — как же жить? Где ты видела жизнь без ошибок? Когда мы открываем коробку конфет с разными начинками, мы ищем с той, которая нам понравится, и редко кто попадает с первого раза, обычно сначала откусывают от той, которую доедать не станут — отложат. Это же не значит, что ты перестанешь отныне есть конфеты? Нет, ты постараешься запомнить, какой формы была та, что не понравилась. Или больше не будешь покупать ассорти, или станешь спрашивать у продавца…