Чонгук поднялся наверх и, постучав на всякий случай о дверной косяк, хотя дверь была распахнута, заглянул в комнату, застав Хенсока за чтением какого-то буддийского труда, что выдавала санскритская письменность. Книги на другие темы смысла читать на санскрите не было.
— Настоятель, здравствуйте! Можно войти? — Хенсок опустил книгу, безошибочно угадав ещё по шагам, кто из учеников явился, улыбнулся и указал ладонью возле себя.
— Очень рад тебя видеть живым и невредимым, мой мальчик.
— А вы сомневались, что я явлюсь таковым? — тряхнув чёлкой, приземлился Чонгук.
— Излишняя самоуверенность ещё никого от пуль не спасала, в отличие от обратного, — пристроив закладку, спокойно заметил настоятель и отложил тяжёлый том.
— Как вы поживаете? — принял к сведению очевидный намёк не красоваться и не лезть на рожон золотой.
— Замечательно, наконец-то стал чувствовать себя старой развалиной, что соответствует моему возрасту.
— Болит что-то?
— Каждый день новое, так что скучать не успеваю, только и гадаю, с чем проснусь завтра. А поскольку не все доживают до моих лет, то понимая, что я всё-таки с утра проснулся, нахожу в этом больше радости, чем горя от боли где-нибудь в пояснице, или колене. Мениски-то стёр ещё сто лет назад. Ты их береги, Чонгук, знаешь, сомневаться в том, встанешь ли самостоятельно с отхожего места — не лучшие переживания для старости.
— Учту, — улыбнулся парень. — А что же тогда для старости лучшие переживания?
— За внуками приглядывать. Ну, или за очередными адептами. Конечно, не нахожу с ними так быстро общего языка, как раньше, но всё-таки… По-моему, меня воспринимают как раритет и сторонятся. Обидно, знаешь ли, ощущать себя настолько ветхим, что к тебе могут испытывать почтение, но уже не испытывают дружеского доверия.
— Вам кажется, настоятель Хенсок, вы ещё всем нам тут носы утрёте по всем фронтам!
— Лесть, Чонгук, нужна для врагов, мне этого не надо… — Он хотел что-то ещё добавить, но где-то внизу, за окнами, раздались крики, смешливые, но многоголосые и такие несдержанные для этого святого и умиротворённого места, что Чонгук поднялся и поспешил выглянуть, что происходит? Ни о каких пластиковых окнах с шумоизоляцией речи идти не могло в древнем и соблюдающем традиции монастыре, а сквозь старые деревянные рамы звуки в горах носились только так. Внизу, вдалеке, около бани, была какая-то сумятица с кучей полураздетых, несмотря на холод и лежавший повсюду снег, адептов.
— Что там происходит? — Хенсок медленно начал подниматься, кутаясь в плед, лежавший на его плечах и защищающий от сквозняка, дувшего со спины, и задавший вопрос Чонгук, поспешил ему на помощь, подняв старика на ноги. Теперь они вдвоём встали у окна.
— Сегодня же банный день. Ты уже забыл?
— Нет, но мы мылись вечерами, после всех занятий, когда стемнеет…
— В нашей обители, и без того полной легенд и сказок, откуда-то взялась ещё одна, я её подробностей не знаю, но, следуя ей, когда приходит новенький, его почему-то тащут в баню при свете дня. Вчера как раз пришёл один мальчонка, вот и попал сразу на церемонию посвящения. — Чонгук лукаво улыбнулся, догадываясь, откуда растут ноги нового обычая. Его зачал не кто иной как Юнги, окунувший в бочку одного из новобранцев, чтобы убедиться, что снова не подсунули тайком девчонку. Ох, и весёлое же было время! Чонгук прошёлся взглядом по всем площадкам, исследуя родные и до каждого куста изученные уголки монастыря. Его брови низко опустились:
— А где Заринэ?
— Она в банный день не поднимается сюда, там, в доме за ступами остаётся.
— Стесняется? — хмыкнул Чонгук.
— Как и положено воспитанной даме. Да и… вспомни вас, не себя, а тех, что были постарше. Чего на грех нарываться? Лео и Хана тут по три-четыре месяца не бывает, кто заступится, если нескольким ребятам кровь прильёт не к той голове? Мы их воспитываем, но приходят они сюда, сам знаешь какими. — Спасённая три года назад персиянка, женой Лео жившая при монастыре, так и прижилась здесь, помогая и стирать, и готовить, и прибирать. Сохранив свою мусульманскую привычку кутаться с головы до ног, чтобы не было видно ни волос, ни щиколоток, она невольно помогала оставаться молодым и неугомонным адептам спокойными и не заглядываться на женские прелести. Большинство из них и без того боялось или уважало Лео, чтобы даже не смотреть на неё косо, но всё-таки закрытость и пугливость девушки тоже защищали покой мужского братства. Но некоторые мальчишки всё же были негласно, скрыто и безнадёжно в неё влюблены, о чём не смели признаваться и самим себе, и ходили робкие, краснеющие, предлагая то ведро донести, то печь растопить, то просто возясь с двумя её сыновьями, чтобы подольше побыть с матерью.
Чонгук обдумал это всё и примерил сюда Элию. Ей бы тоже здесь хорошо жилось. Они не довели её два года назад совсем немного. А если бы довели, то внучка пророчицы бегала беззаботно по лесенкам, собирала бы урожай с ребятами, слушала наставления мастера Ли, играла бы с детьми Лео и Заринэ. Ей бы тут было надёжно и радостно.
— О чём ты хотел спросить меня, Чонгук? — прозорливо задал вопрос Хенсок.
— Вы знаете, что мы пытались привести сюда Элию, о которой вы нам рассказали. — Золотой покосился на профиль старика, который ничего не выдал, но было ясно, что он внимательно слушает. — Мы пытаемся вернуть её, но… Что, если бы она не захотела остаться с нами? Что, если ей где-то лучше?
— Разумеется, мы не должны неволить человека жить так, как нам кажется уместным, если ему это не по нраву. При условии, что он своей жизнью, которая кажется неправильной нам, никому не мешает и не чинит неприятностей.
— Я это понимаю, но, дело не в том, что ей где-то сулят больше счастья, а в том, что она может не доверять нам, разочароваться в чём-то, или заиметь другие ценности. Что, если для неё, допустим, важнее стали деньги? Она была такой светлой и наивной девочкой, но прошло два года…
— Видимо то, что бабушка держала её подальше от людей, сказалось на мировоззрении Элии, потому что быть наивной в наше время — великая редкость. Но наивность часто и губит, ты прав, могло произойти всё, что угодно. — Они ещё не отошли от окна, дышавшего морозом, как подспудное занятие оставив разглядывание неспешного быта монастыря с расчищенными дорожками, темнеющими на фоне снега. По тропинке, идущей от столовой к лестнице наверх, шёл тот парень без кисти, ведущий оставшейся рукой маленького мальчика, утеплённого толстой курточкой с капюшоном, старшего сына Лео. Хенсок улыбнулся. — Эти дети такая услада для старого сердца! Я не возился с малышами с рождения Элии… Да, она была последним младенцем, которого я держал на руках до этого сорванца Хо.
— Вы нянчили её в детстве? — удивился Чонгук, сразу же подумав, что, вообще-то, мог это предугадать.
— Да, двадцать с лишним лет назад нам, золотым, пришлось прятать её мать от Дзи-си. Так та и встретила отца Элии, боевого товарища Хана. Всё случилось буквально у меня на глазах, но если бы я заметил начавшийся роман вовремя, возможно, я успел бы предотвратить его…
— Настоятель Хенсок, а я думал, что вы лояльно относитесь к отношениям своих учеников с женщинами.
— А дело было и не в моём ученике. — Старик повернул лицо к Чонгуку. — Дело было в матери Элии. Я не собирался никому позволять крутить с ней шашни. — Чонгук непонимающе нахмурился. — Как никакой нормальный отец не позволил бы своей дочери влюбиться в парня, ежедневно идущего на смерть. — Брови Чонгука взметнулись вверх, глаза округлились, и он, едва не потеряв дар речи, промямлил:
— Вы… то есть… Элия… вам…
— Да, у нас были особые отношения с её бабушкой, — явно припомнив далёкую молодость, слащаво расплылся Хенсок, наслаждаясь заодно и растерянностью Чонгука. — Такие, которые позволили мне быть дедушкой Элии.
— Вы… значит, были знакомы… И ничего не говорили…
— Я не был святым пятьдесят лет назад, и даже сорок, и тридцать лет назад тоже. Я и сейчас не святой, Чонгук. Я был воином… таким, какой ты сейчас, какие вы все сейчас. Я любил до потери памяти одну девушку, но она не дождалась меня когда-то и вышла замуж. Что мне было делать? Я был сам не свой, я не видел смысла жить без неё… А нас тогда как раз послали в Тибет, разбираться с разбойниками и негодяями, которых там неистребимое множество. Я настолько горел обидой и злостью, что бросился в самый ад, я добрался до Утёса богов, дорогу куда, как говорят, не может найти никто, если не принадлежит к вольному братству. Но я достиг подступов, и был проучен стражами-наёмниками. Они посчитали, что убили меня, и скинули с обрыва. И меня подобрала тибетская целительница. Ей было лет двадцать пять тогда, она была прекрасна, безумно прекрасна и мастеровита в своём знахарстве. Склеила меня, залатала, вернула к жизни, ну и… плату взяла, какую нашла, — захихикал Хенсок, потерев руки, вспомнившие забытые ощущения и часы любви. — Я, видно, неплох был в твои годы, а при себе-то у меня и не было ничего, кроме самого себя. Так мы с ней и расстались добрыми друзьями. Я был обязан ей жизнью, а она мне дочерью. Так себе из меня должник, согласен. О её даре целительницы и пророчицы гремела молва, как оказалось, потому до неё и добрался однажды Дзи-си, решив узнать своё будущее. Дочь наша уже была почти девушкой, и о ней тоже многие знали, кроме того, кто её отец, конечно. Дзи-си заплатил бабушке Элии очень много, огромную сумму денег, и она начала говорить, а когда поняла, к кому всё сводится — замолчала. И бежать. Вот так и бегала до самой смерти, так и не проболтавшись Дзи-си и его людям о том, что же точно увидела.
