— Я не пожалуюсь, — прервала я озвучивание угрозы. — Иди уже…

И я даже подтолкнула его в спину, а Глеб тут же перегнулся через ручку кресла и прижался ко мне.

— Что ж вы папу своего выгнали? — послышалось со стороны от бабушки-соседки.

— У папы важный звонок по бизнесу, — нашлась я тут же и отвернулась к сцене, краем глаза наблюдая за рыжим чудом и другими мамашами, начиная испытывать непонятную мне пока гордость.

Они все фотографировали своих чад в разных позах, и я тоже вытащила телефон, но Глеб тут же отвернулся.

— Эй, я хочу маме послать твою фотографию…

Эта мысль пришла мне второй по счету. В первой мне просто хотелось заиметь фотографию Рыжика на свой телефон. Глеб обернулся. Я сфотографировала его и нажала на кнопку "поделиться". Слова не шли, и я написала просто: у нас все хорошо. У нас у всех. Ответ пришел почти мгновенно: "У нас тоже" вместе с фотографией Агаты в чепчике и с закрытыми ручками. Интересно, Ольга в курсе, что ее муж поделился с Виктором фотографиями с родов? О том, что их видела я, ей точно лучше не знать. И я написала: "Какое чудо!" И тут же получила в ответ: "Нас завтра могут выписать. Во вторник Аркадий заберет Глеба из садика, если все будет хорошо…" А если нет? Ребенок же с ума сойдет столько дней без мамы! Но это не мое дело. Мое — написать в ответ: "Договорились!" И выключить телефон. После напоминания Глеба. Теперь можно и на сцену смотреть.

Там появились двое будущих похитителей и принялись делиться своими соображениями, кого бы им украсть для улучшения своего материального положения и когда сошлись во мнении, принялись осматривать зал в поисках… Ну почему на этом месте оказалась я! В поисках рыженького мальчика… Да, Виктор бы ни в жизнь не позволил увести сына на сцену, а я что… Мы с Глебом переглянулись, и он получил от меня разрешение пойти с незнакомым дядей, который издалека все же пожурил меня за такое безответственное отношение к собственному ребенку. У меня сердце остановилось — только бы Глеб не испугался, только бы не заплакал — как его успокаивать, у меня не было никакого понятия.

— Слушай, кажется, все же не он, — усомнился в похищении нужного мальчика подельник, но первый начал убеждать компаньона в правильности своих действий:

— Ну как же! Все приметы сходятся. Рыжий…

Второй покачал головой: ох, недотепа достался ему в напарники!

— Ты б расспросил его для начала… Ну, малыш, — актер присел перед Глебом на корточки. — У твоего папы деньги есть?

Я вместе с залом затаила дыхание. Глеб кивнул. Но кивок не удовлетворил похитителя:

— Я говорю про большие деньги. Тыщ сто у него есть?

— Есть, — ответил Глеб уже в голос, глядя актеру прямо в глаза.

— Я про доллары говорю.

— Есть, — снова ответил мой бедняга.

— Во врет! — тряхнул головой второй актер, и тогда Глеб в полный голос на весь зал выкрикнул свою обиду:

— Я никогда не вру! Врать нехорошо.

Актеры сначала опешили, а я поняла, что блузка моя уже мокрая в самых неприличных местах.

— Хорошо, — выдохнул актер, который, видимо, как и я, успел вспотеть. — Твой папа в зале? Пойдем спросим у него про деньги.

Я зажала рот ладонью, позабыв и про помаду, и про приличия: смех рвался наружу: нервный. И если бы прорвался через зубы и пальцы, все бы зрители оглохли. Глеб сначала обернулся на меня и, только увидев пустое кресло, вспомнил, что папы в зале нет.

— Ну, где он? — пытался продолжить интерактив актер.

Глеб растерянно обернулся к нему и ничего не смог ответить. На выручку пришел второй горе-похититель. Он взял Глеба за руку и повел со сцены, приговаривая:

— Наверное, ушел доллары зарабатывать. Ну, когда заработает, приходи к нам опять, — добавил он под смех зала, возвращая ребенка на место, а Рыжик, уже с глазами на мокром месте, схватил меня за руку и громко, снова на весь зал, завопил:

— Я ведь им правду сказал! Почему они мне не верят?!

Боже, мне хотелось схватить ребенка и выскочить из зала, точно спасаясь от настоящих похитителей. Елы-палы, господа-актеры, работайте с подсадными утками, черт вас дери!

Я обняла малыша и ткнулась губами ему в макушку, шепча:

— Все хорошо, все хорошо… Давай смотреть.

Может, на нас и оборачивались, не знаю, но актеры подсуетились с началом настоящего спектакля, и я с горем пополам сумела переключить внимание Глеба с собственной обиды на театральное действо.

Когда я рассказала про происшествие Виктору, он расхохотался в голос, наплевав на расходящихся по домам зрителей. Глеб надулся, и Виктор присел подле сына, как недавно актер.

— Слушай, парень. Никогда и никому нельзя говорить, сколько у тебя денег. А вдруг это не актеры, а настоящие плохие дяди? Вдруг тебя действительно украдут?

Глаза ребенка наполнились слезами. Я опустилась подле него на колени прямо на пол и прижала к себе, глядя с неприкрытой ненавистью на его папашу.

— Ты что, совсем сдурел ребенка пугать?

— A что? — Веселкин, непоколебимый в своей правоте, недоуменно пожал плечами. — Он должен понимать, в каком мире мы живем.

— В пять лет! Некоторые и в тридцать не понимают…

— Это ты о себе?

Я выдержала взгляд:

— Ну, а ком же еще?! Не о тебе ж! Ты все знаешь!

— Во всяком случае, я умею зарабатывать деньги, — выдал Веселкин с неприкрытой обидой и выпрямился.

Я тоже поднялась на ноги.

— Похоже, только это о тебе сын и знает!

Виктор явно хотел ответить, но передумал, просто схватил Глеба за руку и потащил к выходу. Я пошла следом, в спешке без зеркала поправляя съехавший набок шарфик. Сходили в театр! Просветились! Окультурились! Так и хочется выругаться театральным трехэтажным матом!

— Пойдем пообедаем. Я уже заказ сделал, — обернулся Виктор, точно вдруг решил проверить, иду я следом или нет.

Я следом бежала. Как и Глеб. До самого подвальчика. Полквартала от театра.

— Я не знал, что ты будешь, потому заказал нам обоим блины с лососем и икрой, а ему пельмени. Как всегда.

Он смотрел на меня. Я — на него. И между нами искрился воздух.

— Когда он был совсем маленький, — Виктор кивнул в сторону сына, уткнувшегося в тарелку с пельменями. — Его словарный запас составляло ровно два слова: автобус, которым он называл весь транспорт, и пельмени. Любимым нашим развлечением было кататься на трамвае, до которого приходилось ехать на машине. А потом он звонил в домофон и на вопрос: кто там? Отвечал "пельмени".

— Это неправда! — вдруг вскинул голову Глеб.

— Правда, еще какая правда, — заулыбался Веселкин.

— Ты врешь!

В ответ на обвинение во лжи отец сразу сделался серьезным.

— Я никогда не вру. Врать нехорошо, и ты это знаешь. Можно не все рассказывать, но говорить неправду нельзя.

Нуда, нуда..

Виктор будто почувствовал мои мысли, и на губах его заиграла улыбка змея- искусителя:

— Вот спроси у тети Иры. Она подтвердит, что я никогда не вру.

Ну да, ну да… Я слизала его улыбку с собственных губ вместе с налипшими на них икринками. Он солгал в один вечер, а теперь мы всю жизнь должны его ложь расхлебывать, чтобы никто не мог упрекнуть господина Веселкина во лжи.

К Зинаиде Николаевне мы явились с английской точностью и с английской бледностью. Во всяком случае, я. Ни рука Виктора на моем локте, ни мои похолодевшие пальцы, сжатые маленькими пальчиками Глеба, не дарили даже намека на возможное спокойствие. А после ледяного поцелуя госпожи Костровой я вообще превратилась в камень.

— Это все очень неожиданно, Ирина, — сказала она и больше говорить ничего не надо было.

Мать не верила ни на йоту в симпатию между мной и ее сыном. Только в грубый расчет. Ничего не попишешь. Да и по крупному счету, она права…

Болезненную тишину разрывал визгливый лай йоркширского терьерчика, крутящегося под моими ногами и наскакивающего на Виктора, а потом и на меня, пока хозяйка не велела питомцу идти в комнату. Он еще пару раз взвизгнул и унес свою рыже-черную лохматую тушку за французские стеклянные двери. Вскоре туда прошли и мы, даже не пытаясь догнать Глеба, спешившего залезть с ногами на стул, чтобы стащить из вазочки конфету, явно дожидавшуюся его в каждый приход к бабушке, которую он даже не посчитал нужным обнять. Терьерчик Ричи прыгал теперь вокруг него, и мальчик даже начал отбрыкиваться от него ногой. Тогда лохматое нечто ткнулось мордой под диван и вытащило красный мячик. Глеб, дожевывая конфету, покорно слез со стула и бросил его трясущемуся в ожидании игры псу.