В понедельник, на занятиях по лечебному делу, одна из четырех монашек присела перед ним в реверансе и чуточку отвела покрывало.

— Кузина говорит, что вы помогли спасти принцессу, — выдохнула она. — Я и не знала — вы так молоды!

Ему был виден только ее рот: красивый, безукоризненно правильный. Он тут же выругал себя за то, что воображал, будто эти четверо — писаные красавицы, которым приходится прятать лица.

— Вы Комнина? — спросил он.

— Да, — хихикнула она.

Вряд ли тут были замешаны романтические чувства, но она не назвала его Чумой даже после того, как они полдня кромсали руку какого-то голодранца.

Вечером он вернулся в свои комнаты на верхнем этаже гостиницы. Там было вдвое просторнее, чем у Деркенсана, а также имелся отличный камин с отдельной наружной трубой — по морейскому обычаю. В течение часа он читал Галена; в итоге понял, что уяснил очень немногое. Тогда он решил написать стихотворение о Комнине и обнаружил, что сказать ему нечего. Он почитал взамен галлейскую поэзию — все лучшие придворные стихи были написаны галлейцами — и заметил, что мыслями витает далеко.

Лето стояло позднее, но едва ли закончилось. Было еще светло, разжигать камин не приходилось, а Мортирмир заскучал, истомился от одиночества; последние же три дня открыли перед ним замечательные виды на будущее.

Прицепив меч, Мортирмир вышел на вечернюю улицу, по которой катили на вторничный рынок фермерские повозки. Он выждал, пока на скотобойню загонят отару овец, затем присел у дворца на краю главной площади и сыграл в шахматы с чужеземцем-мавром из Ифрикуа, который победил его после долгого поединка. В дружеском молчании они выпили чаю, после чего мавр отправился спать, и Мортирмир вернулся к себе. Ничего яркого так и не произошло. Он заснул, гадая, не достиг ли жизненного пика в свои пятнадцать с половиной лет.

Утром он встал, исполненный духа авантюризма, и отправился во дворец, благо знал пароль, где посетил солдатскую заутреню на внешнем дворе. Георгий Комнин улыбнулся ему и хлопнул по спине.

— Ты молодец, что примкнул к нам, варвар, но, если зависнешь здесь, я надену на тебя форму.

Мортирмир улыбнулся и развел руками.

— А было бы здорово! — признался он.

— Ты же учишься в университете?

— Да, — ответил Мортирмир.

— Значит, от воинской повинности освобожден, — сказал Комнин. — Больно ты важная птица. Разве тебе не пора на занятия?

— Только через час. Меня одолела тоска.

Комнин кивнул. Мортирмиру нечасто выпадало пообщаться с таким ладным и знающим другом, а готовность старшего товарища его слушать подействовала как бодрящий напиток.

— Ну, тогда передай моей невесте записку, — сказал тот и подал знак слуге, чтобы принес папирус. — Я нежданно-негаданно офицер. Вот, возьми. И не вздумай сунуться, варвар.

Мортирмир нашел Анну возле ворот.

— Я слышала, что ты здесь, — сказала она. — Дворец кажется огромным, но на самом деле это всего лишь мелкий городишко, полный сплетен. Не заберешь у Харальда мои пожитки? В ближайшие недели он будет в казармах. — Она улыбнулась. — Не сомневаюсь, что он хочет поблагодарить тебя за лекаря.

После двух насыщенных приключениями дней поиск ученого яхадута едва ли можно назвать ярким событием. Тот был настолько известен в яхадутском квартале, что гвардейцы привели его еще до того, как прозвонили колокола.

— А ты здесь останешься? — спросил Мортирмир.

— Нордиканцы очень прямолинейны, — рассмеялась она. — Но мне они начинают нравиться. И мне здесь рады.

Он согласился доставить ей вещи и припустил трусцой на лекцию по истории — опаздывая, но в настроении много лучшем. Однако на месте выяснилось, что вся группа отправилась на осмотр университетской библиотеки, которая насчитывала четыре тысячи свитков и книг, древностью восходивших ко временам основания Румской империи. Мортирмир был опытным изыскателем, а потому почти не слушал урок, пока все не спустились в архивы под старые ростры, на которых еще время от времени собирался сенат.

Библиотекарь отвел их в картохранилище, и там, когда он извлек карту Халуна, что в Арелате, Мортирмир весь обратился в слух.

— Карту сию передал лично святой Аэтий! — благоговейно объявил библиотекарь.

На середину карты он поставил шар, сиявший голубоватым светом. Когда монахини склонились, чтобы взглянуть поближе, он церемонно придвинул шар к ним, оставив раздосадованного Мортирмира глазеть в полумраке.

Тогда тот воспользовался собственным освещением. В его углу находилось изображение ирка, выполненное красивыми, натуралистичными мазками. Он улыбнулся, запоминая картину, и только чуть погодя обратил внимание на тишину.

Все однокашники уставились на него, а библиотекарь поджал губы и снизошел до короткого кивка и слабейшего намека на улыбку.

— Ох, — спохватился Мортирмир. — Да. Я... Да.

Он улыбнулся, вдруг исполнившись торжества, так как породил свет бездумно и даже не заходил во Дворец воспоминаний.

Антонио Болдески, его однокашник из Веники, пригласил его на чашу вина. В этом не было ничего судьбоносного, и Мортирмир знал, что слишком молод и не может быть хорошим собутыльником, но Болдески не отнесся к нему свысока и повел себя дружески.

— Знаешь Абрахама бен Рабби? — спросил Болдески.

— Через товарища знаком.

— А с новым наемником познакомился?

— Не то чтобы толком, — ответил Морган. — Я видел его, когда он лежал без сознания. Меня не представили. Никому.

Он вспомнил женщину, которая пылала чистой потенциальной силой, как факел. Этого зрелища ему не забыть до гробовой доски.

— Советую тебе: не доверяй старику. Яхадуты насквозь продажны. Большинство из них тайно служит Диким, — предупредил Болдески. — Скажешь мне, если снова пойдешь во дворец? Мне, может быть, понадобится передать другу послание.

После первого светского вечера с товарищем по университету Морган задумался о Болдески, который никогда с ним особо не церемонился, а теперь, как видно, чего-то от него захотел.

Слуга нашел его плащ, и Болдески помедлил, чтобы откликнуться на герметический зов.

До Мортирмира дошло, что ему выпал шанс отплатить за все насмешки коллег. Студентов было в его группе двадцать семь — настоящих, всерьез изучавших герметизм, и ни один до сих пор не проявил к нему ни малейшей заботы, только глумился над его промахами. Он видел себя со стороны: слишком юный, слишком самонадеянный и совершенно бестолковый варвар — видел настолько ясно, что еще две недели назад помышлял о самоубийстве.

Он допил вино и сказал Болдески, что должен заниматься. Старший юноша кивнул и проводил его до самой двери.

— Говорят, что чем позже обретаешь силу, тем сильнее становишься, — заметил отпрыск рода вениканских банкиров.

Мортирмир изучил его лицо, выискивая насмешку, и, не найдя ее, рассмеялся сам.

— В таком случае я и правда стану неимоверно могуч. До сих пор потрясен, — признался он.

Улыбнулся и Болдески.

— Приходи, выпьем еще, — сказал он.

Мортирмир прицепил меч и вышел в сгущающиеся сумерки. Он пересек три площади, чтобы забрать из гостиницы Деркенсана вещи Анны и убедиться, что Стелле с мужем заплатили за еду. Спасибо, хоть в этом районе его привечали как героя, и ему не удалось отказаться от трех кубков вина. Вернувшись в свою гостиницу немного навеселе, он, не раздеваясь, упал на кровать.

На следующее утро у него было два самых трудных занятия — риторика и воспоминания. На уроке риторики Морган осознавал, насколько продвинулся в своих штудиях — неумение манипулировать способностями подвигло его на поистине каторжный труд, в котором герметизм напрямую не применялся, и в числе таких занятий оказалась риторика. Однако теперь, научившись хотя бы самую малость управлять эфиром, он понял, как никогда, всю важность логики и грамматики.

— Гляди, будешь так слушать — язык по-собачьи вывалится, — сказала одна из монахинь.

Он их не различал, но по ее панибратству предположил, что это кузина Комнина. На поясе у нее были великолепные четки из ляписа и слоновой кости, так что Морган решил именовать обеих по этим горошинам: ту, что повыше, он окрестил «Ляпис», а меньшую — «Коралл».