— Это вы сейчас про евангельскую притчу о дереве, не давшем проголодавшемуся Христу плодов? У богословов другая трактовка…

— Так ведь и у большевиков другая трактовка была, а людей под корень пускали…

— А что скажете на мнения известных богословов? К примеру, Иоанн Златоуст[34] спрашивал: «Для чего предано проклятию бездушное дерево?» — и отвечал: «Христос показывает этим, что Он может и силён наказать Своих врагов, однако же добровольно отдает Себя на распятие»… Ефрем Сирин[35] считал, что проклятая смоковница — «это предостережение для врагов, дескать, не нужны больше листья, которыми укрывался Адам». А Феофилакт[36] видел в смоковнице прообраз иудейской синагоги. У меня эта притча всегда интерес вызывала. А трактовки её — это же мемуары революционеров.

— Я многих потеряла близких и близкого, когда пошли в 30-е года рубить под корень то, что раньше пропитание давало. До сих пор не могу понять смысла… И трактовки в газетах читала, и оправдания искала. Только, кроме жадности, глупости, ничего не нашла. А ты про духов спрашиваешь…

Мы смотрели на течение реки. Его почти не слышно и не видно. Матушка Вера сняла тапочки и зашла в воду; брела медленно против течения, глядя вниз, вода лишь слегка поднималась у её ног бурунчиками, расходясь маленькими полосками волн, а дальше опять разглаживалась.

«Никаких идей. Зашёл в реку пустой и выхожу пустой. Обманывался философ Гераклит: течёт и изменяется только то, что имеет содержание. А если пусто, то обрекаешь себя на бессмысленное созерцание окружающего и флоро-фауновский идиотизм: цветок, стог сена, дерево, бабочка, корова, речка. Каждый день одна и та же картина. Плюнуть на всё, сесть на автобус и вернуться назад», — расхотелось мне плыть по Таре, сидеть у костра. Один раз трогательно, ну два, на третий раз всё приедается. Уже во второй-то скучно было.

Наверное, на моём лице было написано такое разочарование, что Вера Алексеевна, заметив это, не сжалилась, нет, а добила: «Вот ты — историк-писатель, из города приехал. Как тогда в Тевриз, на самолёте, чтобы только посмотреть на студентиков. Что ты там увидел-то? Прилетел-улетел. Галочку поставил. Что они там строили? Шатались больше без толку. Я наблюдала за ними первое время, а потом бросила. Бестолково всё. Вот и сейчас галочку поставишь, командировку отметишь. Приехал пустой, уехал пустой.

Она замечательно умела читать стихи. Любила и понимала, что нравится её слушать. Да, так сейчас редко читают — грудным голосом. Негромко, но звук объёмный, мелодичный. Потеряли эту манеру сегодняшние поэты, актёры, певцы. Всё горлом берут, связками, чтоб как можно громче было.

— Это чьи стихи? — спросил я, забредая в реку, чтобы быть поближе к ней.

— Не помню. Жил у нас ссыльный один. Из прежних интеллигентов. Приятный был человек. Лет пятидесяти. Откуда приехал, не помню. Потом его освободили, а потом, слыхала я, ещё десять лет дали. Я от него много узнала. Он у нас в школе учителем работал. В лесхозе лес валил, в школе детей учил. Наши его недоверчиво встретили, как чужого: «Ваш брат, интеллиго, народа никогда не понимал. Всё умнее нас казаться хотели. Ан нет, по-другому вышло. Изволь теперь лес для пролетариев валить».

— Никогда не слыхал такого определения — «интеллиго»… Надо запомнить.

— А не запомнишь, так придут времена и напомнят… Ладно, пошла я, устала на жаре стоять. Как мой батюшка говаривал: «Есть возможность присесть — присядь, есть возможность прилечь — приляг». Пойду прилягу. А ты уезжай, уезжай. Нечего тебе здесь делать. Ничего не узнаешь. И работодавцы твои обмишурятся.

— Кто обмишурится? О чём вы, матушка Вера Алексеевна?

Мы стояли друг против друга. Она смотрела на меня презрительно, подбородок слегка приподнят, глаза в щёлку, одна нога выставлена вперёд. Как на расстреле: «А не узнаешь ты от меня ничего…»

Это было как всплеск: в воду камень бросили, брызги в стороны, круги расходятся, шум и снова тишина. Так и у неё: сказала, как камень бросила, а потом спешит уже к берегу, почти на ходу надевает тапочки и уходит, не оглянувшись, не попрощавшись.

Я остался один; один по колено в воде, бегущей из дальних болот. Сверху палит солнце. Жарко. Снизу вода — прохладно. Жарко-прохладно.

Я — место совпадения противоположностей (coincidentia oppositorum[37]), как бог. За что мне это всё?

Тара — река неширокая, с отмелями. Но для байдарки это — не проблема. Плыть против течения было бы долго, а по течению я «летел». Селений попадалось мало, а ночь и те скрывала. Ночь на реке, когда вода, словно стекло, блестит, потому что луны нет, а звёзды освещают реку мягким светом, прекрасна и вместе с тем жутка. Будто вместе с Хароном[38] плывёшь в царство мёртвых Аид по священной реке Стикс:

Раньше больше помнил из Вергилия, экзамен по латыни сдавал…

Я грёб справа-слева, почти не плюхая веслом, толкал лодку вперёд. Это было наслаждение физическое и психическое. Чего было больше: радости от силы мускулов или восторга от внешней красоты ночной природы? Внезапно показалась луна. Она, должно быть, только пряталась там за занавесом облаков, и вот настал её выход. Вот она вбежала на авансцену и повернулась лицом к залу. «Ах», — зал от восторга замер, а потом буря аплодисментов. «Лебединое озеро», — жаль только не слышно музыки. Но ночная лесная тишина — не тишина вовсе, это такой оркестр, только умей слышать. В нём нет фальшивых нот, мелодия созвучна тебе, а ты мелодии: ты в ней и ведёшь свою партию — стук сердца, стон из груди вместе с выдохом и шёпотом, плеск воды от весла — звон тарелок. Лунная дорожка, как нотный стан. Я будто впал в транс: плыл, плыл, плыл… Занавес. Зал встал.

Луна опять ушла в облака, спектакль закончился: куда плыть в кромешной тьме, когда берег сливается с рекой? Я причалил к берегу, вытащил из воды байдарку и только тогда, поприседав, размяв затёкшую спину, ноги, почувствовал, как я устал. Вдруг всплыла в памяти картинка расставания с матушкой Верой, она уходила, прямо как Нишанская шаманка: