Я открыл сундучок. Внутри лежали старые фото, я не стал их пересматривать, вытаскивал и складывал на край стола. А вот и заветные плёночки, завёрнутые рулончиками в пожелтевшую от времени бумагу, три штуки. Вот они. Я осторожно развернул бумагу, взял двумя пальцами рулончик и стал осторожно раскручивать. Да, да, да. Документы! Немедленно распечатать и ещё оцифровать плёнку. Может быть, эти документы существуют в единственном экземпляре.

Мы решили, что вернёмся в город завтра. Подозрительно выглядело бы скорое возвращение, а в том, что за нами наблюдают, мы не сомневались.

Вечер, проведённый на осенней даче, прекрасен. Другие запахи, звуки, краски, чем там, в городе. Я сидел на террасе с «Анной Карениной». Деревня, Левин[12]. Я перечитывал Толстого многократно и всякий раз находил для себя много интересного. Иной раз видел, что писатель просто «выдаёт строчки», платили же за количество, или потакает сложившимся мнениям о деревне, народе. Тогда в тексте появлялись жаргонизмы из лексикона крестьян типа «зеленя» или описание сельскохозяйственных операций, вот тебе пресловутая «производственная тема»; всё это, наверное, вызывало у городского читателя уважение и чувство доверия к тексту. Или зарисовки леса, одинокого дерева, сколько восторгов они вызывали у городского читателя!

Толстой этот приём не раз использовал. Вот Левин едет на лошади иноходью, его переполняет восторг от вида пробуждающейся природы, и на ходу (!) он замечает, как на «его деревьях» (Левина) мох стал зелёным. Помню, я не поленился и проверил в справочниках значение скорости при движении иноходью, когда животное быстро попарно передвигает ноги, оно начиналось с 10 километров в час. «От 10»… но на такой скорости заметить мхи и тем более любоваться ими затруднительно. Но дух времени описан замечательно. Это интересно было тогда и увлекает сегодня. Размяк я.

— Ужинать! — позвала меня наша замечательная таинственная соседка, трудами которой я здесь и вся моя семья оказалась вовлечена в опасное приключение, исход которого может стать для нас весьма печальным.

— Иду уже! — откликнулся я, встал со старого плетёного кресла и, ещё раз взглянув на печальную, но восхитительную картину уходящего солнца в дачах, пошёл к столу. Гостей мы не принимаем нынче.

И опять из историй… Вспомнились письма Пушкина, я совсем недавно перечитывал их в томе Вересаева[13]. Пушкин писал, что в деревне своей питается исключительно печёной картошкой и яйцами. Крестьяне же запомнили его едущим верхом на кляче, в шароварах, яркой рубахе или шагающим быстро по полю с тяжёлой железной палкой, которую он подбрасывал вверх, нагружая мышцы. Был он крепок телом, любил гимнастику, фехтование, умел метко стрелять, в подражание Байрону[14]. В быту был неприхотлив и к невзгодам относился спокойно, потому и выдержал ссылку. (Давно растаяло школьное представление об Александре Сергеевиче: липовая аллея, тёмный силуэт в цилиндре и с тростью.) Удивительный XIX век. И всё сильное в деревне воспитывалось и из деревни шло. Так хочется говорить сегодня о прекрасном…

Вот только наша история о печальном, из времён более ранних и мест западных. Что я могу вспомнить о средневековой Европе и уж тем более о делах околоцерковных — ничего: времена сложные, всем в обществе заправляла церковь, и уж тем более в науке ничего без её внимания не происходило. Без церкви — значит, без внимания инквизиции, хотя «инквизиция» в переводе с латыни на русский означает «розыск», в XI веке появилась. Не потому ли в чемоданчике лежала книга бывшего инквизиторского секретаря Льоренте? Ну да, колдовство, ведьмы, учёные, куда же без розыска-то. Хм, вот и у нас розыск-инквизиция, с этого и надо будет начинать.

— Ужин на столе, жду…

— Я руки мою…

Опять взгляд на закат; воздух-то, воздух какой, птицы уж угомонились, тёмная листва на фоне ещё освещённого небесного полотна… К столу.

Мы ужинали, невольно подчиняясь обаянию или, правильнее сказать, власти прошлого, подстраиваясь под его стиль, манеры, этикет; тому способствовала и старая мебель, свезённая на дачу зятем бабушки Милы.

Я вёл ровные разговоры, напрочь исключив современные обороты и вульгаризмы. Впрочем, я их и так никогда не употреблял. Все эти: «стопудово», «по ходу», «чё ты гонишь», неизвестно откуда появившиеся в современной речи, наверное, только временное явление, так, приметы времени: пришли-ушли, никто вскоре их не вспомнит.

Моя хорошая знакомая, филолог Светлана Сосницкая (давным-давно это было), как-то вечером вбежала в гримёрку, я тогда в театре (народном) служил, и в восхищении пересказала присутствующим только что услышанное в автобусе от девочки-подростка, которая говорила своей маме: «Ну-ты-мам-прям-падла-как-дура». Находка для филолога в 1980-х… В 1990-е годы эти «находки» размножились и прочно вошли в речь маргиналов.

…У меня же в этот вечер из-под воротника рубашки торчала салфетка, и к некоторым словам я стал невольно прибавлять «с», чтобы не прослыть «фармазоном»[15], как Евгений Онегин:

Бабушка Мила мне в этом подыгрывала. Или наоборот, вернулась в когда-то привычную жизнь.

— Вот прекрасные грибочки, сама собирала. Не побрезгуйте.

— Ну что вы. Обожаю грибочки, да под картошечку. Мы тоже пытались насобирать этой осенью и засолить; было вкусно, но с вашими никакого сравнения. Вы просто мастерица.

— Да, люблю, признаться, и собирать и готовить. Не для кого, мои-то теперь далече. Всё до меня из Санкт-Петербурга добраться не могут. Хлопоты, работа, карьеры. Суета.

Стол у нас действительно был великолепен. У соседа прикупили карасиков, их приготовили в сметане, солёные грибочки, картошечка, запечёная в печи, сметанка деревенская. Вроде ничего особенного, но как вкусно. А чай с травами лесными к пирогам и вареньям не пробовали-с?

Ночная свежесть проникала в дом вместе со звуками и запахами. Я и не пытался разобраться в этом ночном оркестре: какие-то птицы, насекомые то по очереди, то вместе стрекотали, пели, кричали, но от их ночного выступления было покойно и душа отдыхала.

— Вот смородина, легко сваренная, «пятиминутка», а это крыжовник. Вишневое здесь вот…

— Успею до утра всё перепробовать?

— Как стараться будешь…

Мы закончили пить чай. Бабушка Мила убирала со стола, отказавшись от моей помощи, а я пошёл прогуляться перед сном по ночному саду, опираясь на старый черенок от лопаты вместо трости.

Ночь прекрасна оттенками, звуками и запахами. Запахами природными, а не выбросами какого-нибудь предприятия. Цвета ночных пейзажей поражали: от плотного тёмно-синего к горизонту со всполохами, от тонкой полоски света над городом к городским фонарям и улицам в полутени и в полный мрак. Над всем этим ночные облака на разных высотах и разных оттенков, подсвечиваемые луной. Звуки пробегающего поезда: стук колёс и долгий гудок. Ещё слышен стрёкот насекомых в траве, и последние цветочные запахи перебиваются запахом влаги, прелой травы и листьев. Листва с деревьев ещё не падает, кое-где она уже подсохла по концам, но сохраняла зелень и крепость. В прошлом году зелёные листья так и вмёрзли в ветки деревьев, всю зиму звенели, как колокольчики. Осени не было тогда. Сразу пришла зима. Внезапно стал накрапывать дождик, прогоняя меня. Да я уж и сам собирался в дом, без его осеннего напоминания.

Спать под шум дождя и вдыхать запах влаги — блаженство. Я быстро уснул. Все мысли отброшены, фантазии растворились в дождевых ручьях и с ними стали напитывать землю или мчаться потоками по улочкам. Не найти, не догнать. Всё завтра…