«Я жду конечной остановки…» Я жду конечной остановки и пассажирский тороплю, я жду неспешной обстановки, чтоб написать, как я люблю. Чтоб написать, забыв обиды, что дом, где я живу, тосклив, сады ж отзимками побиты и, видимо, не будет слив… Я жду конечной остановки и забежать вперед спешу, но это жалкие уловки — я никогда не напишу. На полустанке я наполню водою свежею сюжет — начальной станции не помню, и в даль простерт путей скелет. «Слетела тихая снежинка…» Слетела тихая снежинка на меховой твой воротник, а на виске играет жилка — незамерзающий родник. Да я и сам – что лес морозный с ручьем под снежной пеленой: струится воздух папиросный над обнаженной быстриной. Как хрупко все!.. А в доме жарко, и хоть апрель еще далек — блеснуло с ворса слезкой жалкой и расставаньем с мокрых щек. «Я брал ее за тонкие запястья…» Я брал ее за тонкие запястья, их совершенно просто целовал. Я этого никак не называл, а в книгах – почитается за счастье, и там еще об этом говорится: все в первый раз – потом не повторится! И на заре меня попутал бес. В неповторимость счастья не поверив, захлопнув книгу, распахнул я двери — ну, что ж, проверим правоту небес: все в первый раз – потом не повторится! Не довелось мне к ней же воротиться, дверей знакомых вновь не открывал. Я осознал, что повторимость – счастье, когда ее за тонкие запястья, случалось, брал и просто целовал… «О, сколько нежности ты губишь…» О, сколько нежности ты губишь в моих губах, в руках моих, когда твой голос, глух и тих, мне говорит, кого ты любишь. Как будто рядом, а глазами ты вся в качании берез, тогда печаль твоя слезами за горло и меня берет. И нам обоим нужен выход, и соблазнительно горька твоя рассеянная прихоть — к моим губам твоя рука. Новосибирск. 1962–1965 Джамбул. 1963 Горесть снега «Ты встанешь – ветру окна отворить…» Ты встанешь – ветру окна отворить; увижу, как заутренние дали глазам твоим освобожденье дали, и стану говорить, что нелюбовь честней полулюбви… Ты, глядя на закатную зарю, где выгорают облака-скитальцы, мучительно заламываешь пальцы, и вот я говорю: – Несчастней нелюбви полулюбовь!.. «Глубокое дыханье колыхает…»
Глубокое дыханье колыхает июльский сад, он кроной ритмы сонные вдыхает, и листья, чуть взлетая, шелестят, и мотыльки к дыханию летят, возносятся, в открытых окнах тая, дыханием слепой ночник обвит. Спит женщина в объятии любви. «Ликует птаха и полощет в горле…» Ликует птаха и полощет в горле отраду лета – где-то здесь, в кустах. Сбегаешь ты на берег с крутогорья, и осыпается песок в следах. Вот все примрет – едва лишь платья складкам упасть у ног, лишь тронуть ветвь руке — над долгим "и" испуг вспорхнет "и" кратким! А я божок приречный в лозняке. «Ты повторения не требуй…» Ты повторения не требуй, не переспрашивай, люблю ли. Сомненье притаилось слепо и слухом чутким караулит. Лишь тот, кто чувства не питает, пустое ищет уверенье. Тогда прозренье опадает и прорастает подозренье. «Луну метелью замело —…» Луну метелью замело — и нет предмета волчьих песен, покой округе обеспечен. Пространство прежнее ушло в себя, и здесь мне не ко сну, лишь без тебя здесь нету света, и что мне до того предмета — метелью замело луну. «Ночи зимние…» Ночи зимние. Звезды сквозные. Бесконечные острия. Не оплачут печали ночные ни метелица, ни плачея. Мир живой и ушедший восходят с двух сторон их внимающих глаз. И обменится жар мой на холод твой в мирах, совмещающих нас. Свечи теплятся здесь, а напротив — два печальных, два тонких плеча, неразумною мыслью о плоти ослепляя и горяча. «Ночник лучится в потолок…» Ночник лучится в потолок, чернеется окна страница, и, словно мысль моя, кружится полуослепший мотылек. – Моей бессонницы наперсник, с какой ты прилетел звезды, больного образа соперник, его затмить стремишься ты, но с наступлением рассвета, вонзившись, затрепещет нож, и ты в нездешнем мире где-то прообраз образа найдешь… А день и вовсе недалек, и солнце тянет луч, раздобрясь. Передо мной все тот же образ — полуослепший мотылек. |
