«Запропали где-то вихри…» Запропали где-то вихри — позади иль впереди… Хруст шагов – чужих, своих ли — душу только бередит. Гвоздь ко всякому моменту звонко ходики куют и за чистую монету гвозди эти выдают. Настоящего событья кто б удачней прикупил: в каждом "есть" могу открыть я, что ж я буду, что ж я был!.. Разве не мгновенна вечность — я же в вечности бреду! Может, в этом я беспечность наконец-то обрету? Вот уж чувствую вольготу — бить перестает в виски жизнью втянутый в работу маятник моей тоски, и теряю счет неделям — поглотил меня вполне город белый, белый терем с белым обликом в окне. «От тишайшей этой стужи…»
От тишайшей этой стужи и от каменных палат я решил бежать, и тут же, взяв билет, я стал крылат в предвкушении сперва лишь, как меня, оторопев, встретит славный мой товарищ, деревенский терапевт! То-то б нам покуролесить, но пургою мой визит сбит с маршрута и АН-10 в непредвиденный транзит. В заметенной деревеньке мой гостиничный редут, где теряются не деньги — в счет деньки мои идут — и дотошный где будильник этот вьюжный свет честит. Закадычный собутыльник здесь меня не навестит. Отнесен, считай, к потерям в снежной этой пелене город белый, белый терем с белым обликом в окне. «На крутую эту вьюгу…» На крутую эту вьюгу тишь внезапная легла, наконец-то, в гости к другу мне пробиться помогла. Медицинским чистым спиртом разбавлялся разговор, и под звездный свод испытан нужный путь на снежный двор. В лад не спящей ли царевне белый обморок зимы — всей поди слышны деревне торопливые пимы. Запоздало попущенье — израсходованы дни, и на все про все общенье сутки выдались одни. Рано утром эскулапа обнимаю я с тоской. С трехступенчатого трапа помахав ему рукой, улечу к своим пределам, где предстанет внове мне город белый, белый терем с белым обликом в окне «Возвращенье из глубинки…» Возвращенье из глубинки, честно говоря, глуши, как из валенок в ботинки переход моей души. Вьюги подвели итоги, и сугробы аж в этаж. Приедается убогий в окна въевшийся пейзаж. Иль считать за подмалевок, или ж, раз на то пошло, что для нежных лессировок загрунтовано стекло? Но шутя разоблачится выспренних метафор муть — надо в ночь лишь отлучиться и холодного хлебнуть, где проглядывает льдинкой в синем воздухе луна. Этот мой коктейль с чудинкой надо выцедить до дна, чтобы в ясности мороза кроме звезд не стало грез. Кончилась метаморфоза. Никаких метаморфоз. Сам я праздным подмастерьем отвернул лицом к стене город белый, белый терем с белым обликом в окне. «О, душа! Ты – горожанка…» О, душа! Ты – горожанка! Воздух здесь хоть и свинцов, окнецо здесь и лежанка для тебя, в конце концов. Здесь житейские заботы словно псы на поводке. Здесь и встречи ждут субботы с кем-нибудь накоротке. В огненность моих ладоней медленность ее плечей, а глаза в глаза – бездонней кристаллических ночей. Может статься, сгустком боли подберется сердце в мозг от безвыходной любови и невыплаканных слез: только-только глянуть стоит на пустой экран окна, как желание простое — плакать – вымерзнет до дна. Да отнюдь же не смертелен, а спасителен вдвойне город белый, белый терем с белым обликом в окне. Моления о плаче «В ладонях гор нас лета огнь лизал…» В ладонях гор нас лета огнь лизал, А мы ручьем летели по уступам. Без слез горюю, был бы рад слезам — при щедром горе радуюсь так скупо. Лизал нас огнь, оберегал твой плач. В разлуке я упрашиваю осень: – Напоминанья пламени припрячь, пусть ветер слез мне решетом наносит… Но как беспомощен и как неудержим огненочек, трепещущий на ветке, и всюду зажигает миражи бесстрастные пылающей расцветки. «Заводился сверчок вечерами…»
Заводился сверчок вечерами что ни попадя золотить, словно спешно готовился к драме той, где дорого надо платить. Был со звонами лета расплавлен лист зеленый в ночном серебре, золотым на рассвете был явлен — первым возгласом о сентябре. |
