«Набраться силы в роще б —…» Набраться силы в роще б — там корень или ветвь, живущие наощупь, меня сильнее ведь, безмысленной (не глупой) там жизни кутерьма. Моя ж любовь к безлюбой — беспомощность сама. Меж холодом и светом мембрана деревца в неведенье продета, а я же без конца и сердцем беспокоен, и совестностью слаб. В соведенье такое трава не забрела б: ей на земле хватает соседства – и чужда взаимность чувств пустая, в которой мне нужда. Спешу до наступленья потемок в угол свой к отваге осмысленья повинности живой. «Еще в томлении блаженном…»
Еще в томлении блаженном светло раскинулась река, и над своим изображеньем остановились облака. В них обещанье грозной драмы и барабанного дождя, но дремлют лиственные храмы, берез колонны возведя. И тем из рощи – на прибрежье крутом – не насторожен взгляд, как свет сквозь влажный воздух брезжит на эту тишь, на эту гладь. И к шумно вдруг вскипевшим кронам глаза невольно вознеслись: играет дождь в плену зеленом — с листа на лист, с листа на лист! И ты, гармонии искатель, из плеска музыку творя, не замечаешь, что из капель играющих одна – твоя… одна – твоя… «Пронзила существо мое тоска…» Пронзила существо мое тоска: живое чувство носят в сердце люди, в себе и я, как в потаенном чуде, и тайна несказанна, хоть близка. Имея ту же самую природу, пронзила существо мое тоска, неистово клокочет у виска, и рвется на смертельную свободу. Пронзила существо мое тоска, которую не выведать бумаге, — как безысходный родничок в овраге, пульсирует в душе моей строка. «А день был рыж…» А день был рыж. Кружило солнце промеж крыш лисой, играющей хвостом. Подумаю – зажмурюсь: день был хорош! «Весенние кроны…» Весенние кроны еще лишь на днях висели зеленым дождем на ветвях. Я знаю два самых чарующих дома: там сумерек запах, здесь воздух черемух, там зритель я завтра, здесь нынче актер, — кулисы театра и леса шатер! В излюбленном блещет вода эпизоде, листва рукоплещет прекрасной погоде, и я с той галеркой согласно томим негромкою ролькой — собою самим. «Миг печали казался почти беспредельным…» Миг печали казался почти беспредельным, сладко пели сирены в теченье метельном, я поддался тому исступленному мигу — за метелью пустился читать ее книгу, с шелестящим томленьем струится, струится по дороге Борея страниц вереница. Истекают печали, и метели стихают, будто слезы на чистых листах высыхают, и следа не найдешь от былого кипения. И не читана книга, и не слушано пение. Пришествие И снова возвращается гулена, когда краснеют ветви оголенно в березовом лесу и ветер влажный гоняет по асфальту клок бумажный. Во всякий час – едва за город выйдешь — одну ее хлопочущую видишь, когда в руках, подобных смуглым соснам, белье снегов полощется под солнцем, чтоб на ветру повиснуть для просушки, — и облачные пухлые подушки на синие ложатся покрывала. Как будто слишком долго изнывала по мужней ласке, по судьбе домашней, по выстланной половиками пашне — и вот вернулась к хлопотам гулена! И думаешь о том ошеломленно: она – пора души или погода?! И не заметишь вновь ее ухода… У костра Избылось пламя – только в сучьях шныряет мышь огней ползучих. Мы с непонятной смотрим болью на негодящие уголья, и наши мысли не о ближних, но близкое в них есть одно, что каждый в сущности окно на грани жизни и нежизни. Задумываюсь, озарен такой же мыслью: с двух сторон глядят в огонь и из огня какие силы сквозь меня?.. Провожая Судьба разводит, как свела. В грядущем – тьма. А ночь, как никогда, светла — сойти с ума! Пусть слезы просятся к лицу — нам не к лицу! Мы в человеческом лесу, как на плацу. Все так же мне верней зеркал твои глаза, а то, что рвется с языка, — замнет вокзал. Разлука страшная беда, но горший страх — вдруг стать чужими навсегда в двух, трех шагах! Слетит с руки руки тепло, как ни держи. Да будет памяти светло всю ночь, всю жизнь… |
