«На стадионе…» На стадионе ветер студеный, день у солнца на кончике, а на старте клок тетрадочный, скорченный от любви не наставшей. Отпредавшись восторгу свистания — все полегче им, — разошлись по домам и свиданиям все болельщики. Наступает пора новых матчей — часы встреч, и томится долговязый мальчик между плеч. Я, болея за нашу команду и не чая ничьих, слышу, слышу весны канонаду в недалекой ночи, потому что болельщик просто за любовь: – Целый час в твою пользу, подросток, эта боль! Гастроль
Над бутафорским датским королевством мышей летучих лоскутки — беззвучные аплодисменты. Нет зрителей – ряды молчащих Гамлетов сверяют свою совесть с той, мятущейся на сцене ветхой, словно в мире целом восстали тени сгубленных отцов. Незримыми терзаемый страстями рассудок сам – наполовину страсть: как быть?.. Да разве ж не завидней одержимость безумного испанца из Ламанчи?! Над бутафорским датским королевством угасли фонари, рукоплесканья иссякли, выставились звезды. Нет Гамлета – немолодой актер стирает грим, в аллеи из партера, безмолвствуя, уходят эльсинорцы. День завтрашний приподнимает плечи: как быть?.. «Упал кочевник от удара —…» Учитель, странствуя, решил закусить у дороги и, отогнув полынь, заметил столетний череп. (Лецзы) В этом черепе был когда-то язык, его обладатель умел петь. (В. Шекспир. «Гамлет») Упал кочевник от удара — и покатилась голова и черным оком увидала, как перекрасилась трава. Тот, кто ее булатом узким перехватил у кадыка, мог знать, какая звездным сгустком в зрачках отчаялась тоска. О чем? Не знаю – мне ли через тысячелетие пробиться! Нет, не донес безвестный череп мне весть в пустых теперь глазницах. Мне б самому в той схватке скорой и уловить, отринув злость, тоску по родине, которой ему объять не удалось. В парке культуры Какой денек! В аллее за фонтаном обрызган солнцем свежепобеленный, с приветственной рукой скульптурный мальчик: – Салют! – Салют! В какие занесло меня века? Поблизости играют пацаны, шевелится во мне страшок забытый — что, если, палец на меня нацелив, один из них вдруг выпалит: – Замри! И я замру (куда ж деваться – с детства такой есть уговор). – Эй, оголец, взгляни-ка: на пьедестале вон ровесник твой (когда-то был моим и всей эпохи даже) — в трусах и с галстуком на шее, всегда готов на все, он гипсов словно шина на переломе. Что, если он устал салютовать, — живая кость давно б уже срослась, — так, может, разрешить: мол, отомри! Не отомрет, конечно, нет, а все же… «На октябрьский лес…» На октябрьский лес, на опавшее зарево листьев снежный сонм от небес до земли ниспадает неистов, в мельтешении белом, в тихой дреме березы седы, им, расцвеченным мелом розоватым, не снятся ль сады или горные скулы, на которых красуются зори, иль узоры аулов в золотистых туманах предгорий. Там, где все еще лето и сияет луны медальон, не закрался ли это повзрослевшей возлюбленной в сон восхитительный хмель первой нежности и поцелуя, через тридцать земель коим страсти не утолю я, не смогу под ногами ощутить я планеты летучесть: под ли, над ли снегами злых времен пребывать – счастья участь. Среди Евразии Вам привезут невзрачный камень и скажут, сдерживая пыл, что камнем тем прапапа Каин прапапу Авеля убил. Вам привезут коробку с прахом из фараоновых гробниц и скажут с хохотком и страхом, что пылу древних нет границ. Не позавидуйте счастливцам и гляньте под ноги себе: приют здесь вечный стольким лицам, пылившим в мировой судьбе! Новосибирск. Джамбул. 1960–1964 Сказки Колдовство О, зори озерьи — рыбьи отплески! А во лазори глыбы-облаки. Око опрокинь на берегинь: ой, озоровать — во озеро звать! К берегу греби, бери грибы. Росу вороши, грозу ворожи. Дождаться дождецу, политься по лицу — заберется бусым к березам босым. Просьба вымолвлена — проса ль вымолено? На озерную гладь летят зерна, глядь! То ж скупой дождь слепой. Солнце вьется, лучится, как луковица! Тсс!.. Зовется, кричится, аукается… Напрягают пичуги связки, и сбегают испуги в сказки! |
