«Изволит августейший август…» Изволит августейший август подзолотить густейших трав вкус и, мед даруя, повторять: – Я не намерен умирать! И ливень лихо накренится и станет, рухнув на грибницы, громовым рокотом играть: – Я не намерен умирать! Усталый день, клонясь к закату, даст разгадать свою загадку — несчетна ликов его рать: – Я не намерен умирать! Весь в зернах звезд вселенский купол, давно бы черт все это схрупал, да не дано к рукам прибрать: – Я не намерен умирать! Не слишком я в себе уверен, по крайней мере я намерен хотя бы мигу подыграть: – Я не намерен умирать! Деревенская ночь
Тропа в туманные пещеры. и чистый месяц высоко. Здесь рай бессмертного Кащея: бурьян, крапива, частокол. Туман прикрыл ручей и крыши, и звездам в нем не утонуть, лишь искры их слегка колышет, когда приходится вздохнуть. Пасутся лошади на склоне, роняя колокольцев звон. В моей пустейшей из бессонниц счастливый воплотился сон. «От жизни и любви счастливой…» Проснулся и не мог понять: снилось ли Чжоу, что он – бабочка, или бабочке снится, что она – Чжоу" (Чжуанцзы) От жизни и любви счастливой безумцем стал я в сновиденьях: цветущие исчезли сливы в пустых смятениях осенних. Похоже, и тому безумью сны полагались протоколом, где от садов, шумящих шумью, хватало счастья мне и пчелам. Еще не отошел от сна и увидел снова в сон я двери… Теперь, наверное, не знаю, в которой пребываю сфере. «Уже душа отчаянным…» Уже душа отчаянным продута сквозняком, и неотступным таяньем набух сердечный ком, и долго не уменьшиться ему и все болеть — еще не меньше месяца снегам в логах белеть, и кажется, не так ли мне судьба прервет полет, как вспыхивает каплями под стоком стылый лед! «Сквозь изгородь и садик…» Сквозь изгородь и садик, сквозь дом проходит путь, которым скачет всадник и не дает уснуть. Не ты ли в самой гуще безудержной езды? Дороге той бегущей неведомы бразды. Не зная мыслей задних, вперед, всегда вперед и рядом скачет всадник, вращая звездный свод. Под теми ж небесами часы стучат «цок-цок!», и всадник тот же самый — в подушке твой висок! Целиноград. 1965 Новолушниково. 1966 Обоюдность 1966–1974 В. Бойков в шляпе. 1976. Рисунок М. Шапиро Ноктюрны «Распахни окно – слуховой аппарат…» Распахни окно – слуховой аппарат к горлу парка: перепелиная – спать пора! — перепалка и пропитан до сумеречных высот воздух смолкой. Возведется и вызвездится небосвод — все ли смолкнет? Здесь оркестра, наверное, не собрать — так, осколки! Только песне расстроенной замирать там, в поселке. В заполуночье кратком не спи, дремы узник: что куется кукушкой – копи в леса кузне. Сколько все ж ни успел примечтать — не с лихвой ли? — начинаешь из будущего вычитать поневоле. «Мороз ночной скрепил узор…» Мороз ночной скрепил узор дорожный, и скрипуча корка, и шаг размашистый не скор — я чутко слышу, вижу зорко: почти прозрачны облака, сквозные звезды голубеют, гул поезда издалека то нарастает, то слабеет. «Смеркли сумерки до мрака…» Смеркли сумерки до мрака. Двор – полночный ларь, полный звезд. Свеча маньяка — уличный фонарь. В нем накала лишь для нимба на верхах столба, весь баланс его олимпа в вакууме лба. Все ль равно в низах и высях: там звезду в стихи сковырнул, там искру высек и вознес в верхи? Все равно, когда зарею — золотой метлой заметет все – все закроет голубою мглой. «Есть предрассветное единство…»
Есть предрассветное единство сознания и бытия, когда звезды упавшей льдинка осветит почек острия, а все высоких рощ убранство уже под инеем в ногах, и вдруг означится пространство миров – цветами на лугах. И не звезде в кончине быстрой возобновление прозреть: Вселенной быть и божьей искрой в глазах ничтожества сгореть!.. |
