«Получается, что мной открыт неизвестный до этого триста шестнадцатый вид. Хорошо бы Гриша заговорил. Тогда его так и назовут – «говорящий попугай Хомячкова». А почему, нет? Есть же лошадь Пржевальского, значит, имеет право на существование и попугай Хомячкова.

Триста шестнадцатый вид – хорошо, – рассуждал директор, – но ведь попугаеведы не позволят присвоить открытию моё имя. Попробуй, заявить, будто открыл новую разновидность, так они из зависти тут же заклюют и растерзают первооткрывателя, как тот попугай нестор новозеландскую овечку.

Эх, жаль! А то ведь можно было бы издать книгу и назвать «Феномен Гриши» – ее бы перевели на английский, как «Гриша́с феномен» или на французский «Феномен де Гриша». Да что за проблема ее сочинить?! Записывай каждый день, как твой питомец крылышками машет, как лапку отставляет, как обижается, как радуется, и прогремела бы фамилия Хомячкова на весь мир. Портреты в школах развешали бы. Бюст Менделеева, который стоит рядом с фикусом напротив кабинета, в конце концов, убрали бы – настоялся дедушка, пора и честь знать, освободи место для бюста Константина Вадимовича.

А если известить об открытии комитет по Нобелевским премиям? Миллион за такой вклад в науку дадут! Построит Константин Вадимович виллу в Крыму на скале над морем и назовет – «Гришино гнездо»… нет, причем здесь Гриша?! Он ведь сам ничего не открыл. «Гнездо Хомячкова» – вот достойное название, которое увековечит имя нобелевского лауреата.

Но интриги! Они везде, в том числе, конечно, и в Нобелевском комитете. Не могут же эти нобелевцы отваливать соискателям такие деньжищи, чтобы самим ничего не перепадало! Выделят премию за исследование какой-нибудь паршивой куриной болезни, хотя это открытие на миллион и близко не тянет, и отхапают себе половину. Или ещё хуже, разделят мой миллион на троих попугаеведов – радуйтесь мол, что хоть по триста тысяч досталось! А Константин Вадимович не согласен на триста тысяч! Он желает иметь свой заслуженный миллион!

Лет через сто, может, памятник поставят в Одессе. Ну, где же ему ещё стоять, скажите, пожалуйста?! Только в Одессе, непременно в Одессе! Красивый такой памятник из бронзы напротив оперного театра на мраморном постаменте, и надпись золотыми буквами: «Великий попугаевед Константин Вадимович Хомячков с любимым питомцем Григорием на плече».

Но если к тому времени самого Константина Вадимовича уже не будет, то и от памятника ему пользы никакой».

Директор задумался, загрустил.

«А ещё через много лет чучело Гриши купит на аукционе, какой-нибудь миллиардер, – уже со злостью подумал Хомячков. – И, вдруг, окажется, что, хотя живой Гриша был единственным и уникальным, на руках у коллекционеров окажется три десятка его чучел. Каждый владелец будет с пеной у рта доказывать, что именно в его подвале моль объедает перья истинного Григория. А сколько адвокатов будут за баснословные гонорары доказывать абсолютно недоказуемое. У этих ребят понятие совести отсутствует по определению. Профессия такая – врать. Хоть ты ему в глаза брызгай, он за гонорар будет стоять на своём! Ну, Бог с ними, продажными адвокатами. Хорошо бы Гриша заговорил. Вот это был бы фурор! Тогда можно было бы строить великие планы!»

Понятно, что такие мысли подогревали нетерпение, с каким директор ожидал дрессировщика. Тот явился, как и обещал, когда стрелки часов в кабинете соединились на цифре «двенадцать», возвестив приход пятницы. Из пузатого кожаного саквояжа был извлечён чёрный бархатный плед, расшитый серебряными звездами, и к большому удивлению Хомячкова новенькая колода карт.

Сонный Гриша, возмущённый неурочной побудкой, сощурился и что-то раздражённо проскрипел. Не обращая внимания на недовольство птицы, Мурлыга перетасовал карты, сунул колоду попугаю, тот с недовольным видом лапкой сдвинул её. Зажглись свечи. Директор погасил люстру. Плотная ткань накрыла клетку, серебряные звезды на тёмном бархате потускнели, по стенам заметались длинные тени.

– Для начала перекинемся, – сказал гость, и карточная колода в его лапах, разложилась и, щелкнув, сложилась.

– Константин Вадимович никогда не играл в азартные игры, и это его принцип! – заявил Хомячков.

Мурлыга покрутил большой головой.

– Вы меня не поняли. Об азартных играх речи не идёт. В данном случае карты – всего лишь элемент дрессировки. Мы с вами по ходу игры будем обмениваться фразами, которые птица начнёт запоминать. Если хотите, чтобы попугай заговорил, надо так сделать. Ставки определим небольшие. Много не потеряете.

– А как играть? Я ведь ничего в этом не понимаю.

– Всё очень просто, У каждого играющего изначально по десять очков. Взявший взятку, списывает одно. Побеждает тот, кто первым наберёт десять взяток. Проигравший платит по хрустику за каждое оставшееся очко. То есть, за одну партию при всём желании нельзя продуть свыше десяти хрустиков.

Дальше заработала обычная шулерская схема. В первой партии Хомячков выиграл два хрустика. Кот предложил повысить ставки до трех, а затем до пяти хрустиков за очко. В эту ночь за директором остались все три партии. Из кошелька дрессировщика в кошелёк Константина Вадимовича перетекли целых двадцать семь хрустиков!

– У вас легкая лапа. Вам можно не работать, а только баловаться картишками. Будете сыт, пьян и нос в табаке, – сказал Мурлыга, и глаза его вспыхнули жёлтым огнём.

– Ещё партеечку, – предложил Хомячков, – по десятке.

– На эту ночь достаточно, – не согласился кот, и колода скрылась в саквояже.

– Тогда завтра?

– В ближайшие дни занят. Очередной сеанс во вторник.

– А как с попугаем?! Теперь он начнёт говорить?!

Дрессировщик, приподняв плед, посмотрел на сонного Григория.

– По какой-то причине, птица утратила интерес к разговору. Это серьезно, но не безнадёжно. Процесс излечения потребует времени и усилий. Начните работать с ним по методу погружения.

Рассказав директору про метод, Мурлыга шумно втянул в себя воздух.

– Что-то у вас здесь крысой попахивает.

– Да нет, вроде бы, никаких крыс. Лет сто назад, как рассказывают, жила какая-то белая крыса, но на самом деле её никто не видел и не слышал. Так, сказка-ужастик для маленьких. Иногда мышат припугиваем, чтобы не баловались.

В половине десятого утра Филиппу Павловичу позвонил дежурный.

– Товарищ майор, к вам на приём опять астроном просится.

– Какой астроном?

– Лысый кот, пенсионер… вы его недавно принимали… говорит, что у него какую-то бумагу украли. Пускать?

– Пусть зайдёт.

Оказавшись в кабинете начальника отделения, Кошкин первым делом извлёк из тубуса бронзовую трубу телескопа.

– Было, а теперь нет. Можете сами убедиться. – с этими словами астроном пристроил телескоп на стуле, и перед начальником отделения оказался тёмный обшарпанный футляр. – Смотрите, не стесняйтесь.

Майор из вежливости заглянул в тёмное отверстие, и на него пахнуло таким острым запахом старой, залежавшейся кожи и плесени, что он зажмурился и чихнул:

– Извините.

– Будьте здоровы.

– Спасибо.

– Видите, ничего нет, – пенсионер забрал тубус, сунул внутрь лапу, поскреб когтями, – нет, как нет! Можете ещё раз заглянуть.

– Спасибо, одного раза достаточно, – Палыч деликатно отодвинул от себя футляр. – Чего нет, Василий Феофанович?

– У меня здесь была запрятана схема клада – триста двадцать семь килограммов золота… я про неё вашему сержанту говорил… а теперь нет. Телескоп вот на стуле, а бумаги нет. Не понимаю, куда она могла деться?! Тубус всё время при мне, а схема, как сквозь землю провалилась. Не иначе, чёрт, который в мышиной школе появился, спёр. Больше некому.

– Какой ещё чёрт в мышиной школе?!

– Самый обыкновенный, рыжий, по ночам играет с директором в карты, меня принял за своего кореша Ваську, обнимал, махал панамой и, наверное, украл.