Она закатила глаза, что-то подсчитывая.

– И сколько ж тебе тогда будет?

– Страшно подумать!

– Не кокетничай!

– Сорок пять.

– Ужас! – непритворно воскликнула Клава. – Так ты уже такой старый? А твоей дамочке сколько?

Я строго сказал:

– Она тебе не дамочка.

– Она старше меня?

– О тебе вообще речи нет.

Она вдруг сникла:

– Я знаю, что нет. Мог бы и не напоминать.

Потом мстительно прищурилась:

– А знаешь, твоя Арина ничуть не похожа на писательницу…

– А как, по-твоему, выглядят писатели? – усмехнулся я.

– Ну не знаю! Она – обычная. И говорит обычно.

Я согласился:

– Все правильно. Это потому что устной речи она вообще не придает значения. Слова для нее обретают смысл, только нанесенными на бумагу.

Но Клава продолжала нападать:

– А, по-моему, ты в сто раз интереснее, чем она. И защищаешь ее потому, что чувствуешь это. Я как-то подслушала, когда вы ужинали. Она болтала о пустяках.

– Все интересное в себе Арина вкладывает в свои книги. Со мной остается нормальный человек.

– Которого ты и любишь? – уточнила она.

– Которого я и люблю. Но и ее книги я тоже люблю.

– Разве их можно разделить?

Я ответил ей то, о чем однажды задумался и тогда же решил для себя раз и навсегда:

– Если б Арина утратила все свои способности, я не стал бы любить ее меньше.

Клава укоризненно покачала головой:

– Смешной ты, Кирилл. Никто из мужчин столько не говорит о любви… Ты какой-то не от мира сего. Но мне это как раз и нравится.

Чтобы свернуть с этой скользкой дорожки, я посетовал:

– Лари не вовремя уехал. Мне тоже надо было ненадолго отлучиться.

– Проведать свою романистку?

– Слушай, мы, конечно, друзья… – произнес я металлическим голосом.

Клава понятливо подхватила:

– Но никому не позволено говорить о ней в таком тоне! Ладно, не обижайся. Я иногда просто злюсь, что за столько месяцев мне ни разу не удалось соблазнить тебя.

– Не относи это на свой счет. Это никому не удалось, кроме Арины.

– Правда, что ли?! Да ты просто святой! Не зря тебя так зовут… Тот Кирилл, что придумал азбуку, был причислен к лику святых?

Я честно признался, что мои религиозные познания не простираются дальше десяти заповедей. Попытался назвать их и запутался. Арина подняла бы меня на смех. Религиозности в ней было не больше, но невежество ее раздражало. К счастью, Клава знала еще меньше меня.

– Я только и помню: не прелюбодействуй, – засмеялась она и одним махом допила вино.

– А ты этим занимаешься? – заинтересовался я.

– Нет. Но меня тянет на это, когда ты сидишь вот так близко и пьешь со мной.

Я упрекнул:

– Подруга называется. Ставишь меня в неловкое положение. Что я, по-твоему, должен на такое ответить?

– Ну, можешь поцеловать меня!

– И не надейся!

Она вздохнула:

– Вот все, что я от тебя слышала.

– А ты не зли меня.

– Только ты способен злиться, когда тебя соблазняют. Или ты тоже считаешь меня уродиной?

– Клавка-козявка, – сказал я. – Ты ошалела от свободы без Лари? Смотри, скручу я вас всех в бараний рог!

– Да уж, – она презрительно пощелкала по стелу фиолетовым ногтем. – Дождешься от тебя.

– Кажется, мы с тобой говорим о каких-то разных бараньих рогах…

Клава рассудительно заметила:

– Но у него же их два!

– Поговорили… – я огляделся. – Прикрой меня от вражеского снайпера, ладно? Я ненадолго.

– Катись, катись. Пакет не забудь.

– Какой пакет?

– С продуктами, какой… Думаешь, никто не замечает, как ты таскаешь ей еду? Она совсем села тебе на шею.

– Ничего, пускай сидит. Я не против. Она маленькая. Ведите тут себя хорошо, я скоро вернусь.

Клава язвительно выдала:

– Не торопись. В твоем преклонном возрасте сексом надо заниматься обстоятельно.

– Договоришься – уволю! – пригрозил я.

– Напугал!

Я показал ей кулак и выскочил на улицу, не заходя к себе. Пакет с продуктами, который я и в самом деле приготовил для Арины, так и остался в моем кабинете. После Клавиных выпадов мне не хотелось выносить его у нее на глазах.

Моя «Ауди» радостно вздохнула, когда я открыл дверцу, и умиротворенно заурчала. Казалось, она была спокойна за меня только, когда я находился внутри. Эта машина была со мной меньше года, но мы успели сдружиться с ней так же быстро, как с Клавой. Только к своей «Ауди» я был привязан чуточку больше.

Слово «любил» я не мог отнести к машине. Его слышала от меня только одна женщина, та, которую я окрестил «моей маленькой рысью». Она и вправду была маленькой, и когда мы шли с ней вместе это, наверное, выглядело забавно. Изящество, утонченность, красота – все это были понятия с Ариной не связанные. Но при этом она была ослепительна, как шаровая молния, и я также цепенел в ее присутствии. Чтобы не выдавать своего страха, я разговаривал с ней тоном «папочки», хотя был только двумя годами старше. Она позволяла это, хотя про себя, наверное, посмеивалась, ведь мы оба знали, как я мал в сравнении с этим сгустком таланта, который звался Ариной Фроловой.

Когда она встречала в дверях, по-мальчишески обряженная в шорты и обвислую майку, меня бросало в жар от ее не видимой другим прелести, и от неловкости за свой дорогой костюм, свой рост, свое лицо… Арина приподнималась на цыпочках, всегда босая и прокуренная, как беспризорник, целовала меня в щеку, а я едва удерживался, чтобы не подхватить ее на руки и не отшлепать легонько за то, что она опять целый день не вставала из-за письменного стола и наверняка ничего не ела, и не проветривала комнату. Я наспех делал омлет из перепелиных яиц, которые славятся тем, что улучшают работу мозга. Проверить это мне так и не удалось, потому что Аринин мозг и без них работал, как швейцарские часы, а моему уже ничто не могло помочь.

Я думал об Арине, о нынешнем творческом кризисе, и о ее магическом воздействии на людей, о которых она пишет, и вдруг едва не залетел на тротуар, не справившись с управлением. В ушах у меня зазвенело – так внезапно раскололась скорлупа. Внутри нее уже дозрело решение, а я и не догадывался о нем…

Подогнав «Ауди» к бордюру, достал платок и вытер лицо, которое было таким мокрым, будто это я сам только что родился. Выход оказался настолько прост, что даже не верилось: как я мог плестись к нему столько лет? Мне стало жутко – я сделаю это? И весело: я сделаю это!

Руки затряслись, пришлось закрыть глаза и постараться восстановить дыхание. Я стал думать о том, что на заднем сиденье лежит старый желтый зонт. Его жгучая раскраска не затмевала того дня, когда зонт сыграл роль приманки. А еще говорят, будто кошки не различают цветов… Мне до сих пор казалось: прихвати я тогда, семь лет назад, черный зонт, Арина не сделала бы мне навстречу ни шагу.

Задуманное мною сейчас заставит ее шагнуть в противоположном направлении. Однако за эти годы во мне созрела уверенность, что моя маленькая рысь вернется. Не ко мне, но в то состояние покоя, которое Арина испытывала только со мной. Сделает свое дело и вернется, даже не ужаснувшись совершенному. Может, лишь брезгливо встряхнется. Ведь ей никогда не было дела до людей, попадавшихся в ее когти.

На это я и рассчитывал.

Волосы липли к лицу, а когда она принималась яростно приглаживать их щеткой, коротко потрескивали, норовя высечь искру. Арина мочила их водой и тщательно заправляла за уши, но через пять минут они вновь тянулись к щекам. Обвисшие вязанные рукава то и дело соскальзывали и болтались, закрывая кисти, хотя она задирала их выше локтя. Арина рычала и стонала от бешенства, но снять свитер не могла – август выдался дождливым, и в квартире было холоднее, чем зимой.

– Пошел вон, скотина! – орала она на своего рыжего сеттера, который и без того уже носа в комнате не показывал.

Торопливо цокая, он скрывался в квадратной прихожей и с глухим ворчанием укладывался на коричневое одеяльце. Пес ненавидел дни, когда хозяйка ничего не писала, потому что она становилась куда более несносной, чем если часами молчком просиживала за столом. Тогда, положив крупную голову на скрещенные лапы, Цезарь сквозь дрему наблюдал, как она сутулится, то вздергивая плечи, то восклицая, то надолго устремляя взгляд за окно.