– Слушаю-слушаю, – очнулся я. – Наверно, я просто не до конца проснулся.

Она добродушно улыбнулась:

– Сейчас баня будет готова. Только вот во что обрядить бы тебя, не знаю. Макарово-то все тебе коротко будет… Ой, а я к Лизке сейчас сбегаю! Ее покойничек высокий был. Может, не такой, как ты, но все лучше, чем в Макаркиных подштанниках щеголять.

Я попытался отказаться, но Паша только возмутилась:

– Чего – не надо-то? А что наденешь? Я-то, конечно, не против, чтобы ты голым походил, пока твой костюм сушиться будет, – она игриво хохотнула. – Да, боюсь, Макарке не понравится. Пойдем, я тебя в баньку запущу, и к сеструхе сгоняю.

Баня оказалась прямо за домом, в той стороне, откуда мы ночью пришли, но в темноте я ее не разглядел. Даже на расстоянии от нее пахло древесным паром и влажной березовой листвой. А может, я все это придумывал, до отказа нагружая свой новый мир деталями, которые могли оживить его. Я торопливо засовывал в себя и этот прозрачный дымок над плоской крышей баньки, и свисавшие между бревнами словно тина, куски пакли, и завалившуюся на бок тачку, в днище которой зияла дыра. Я распухал от этих подробностей, и все равно чувствовал себя пустым. Во мне не было ничего, ведь все, чем я был полон до сих пор, оказалось лишь блефом.

– Можешь не запираться, никто не войдет, – сказала Паша, приоткрыв маленькую дверцу. – И слышь… Говори мне «ты», ладно? Так, конечно, уважительно. Только я слегка побаиваюсь, когда мне «выкают». Непривычная я. Да и лет-то мне всего сорок. С копеечкой.

Когда я остался в бане один, мне почудилось, будто стены ее покачиваются в полумраке – так густо колыхался пар. Передергиваясь от брезгливости, я сорвал грязную одежду, и скомкал в углу лавки. Хотелось залезть в какую-нибудь бочку и отмокать в ней до вечера. Но это была бы уж слишком большая роскошь…

Первая грязь сошла, и в голове у меня тоже слегка прояснилось. Я с недоумением огляделся: «Что я здесь делаю? В этой деревне? В этой бане… Словно попал в параллельный мир, и живу чужой жизнью. А где моя? Что от нее осталось? Одна только мама…»

Внезапно я понял, что рано или поздно мама вычислит номер Лари и дозвонится туда. Это показалось мне самым унизительным из всего, что я мог представить. Она будет просить у них помощи. У них! Скорее всего, мама даже не удержится и заплачет, потому что мать не может не плакать, когда у нее пропадает сын. Мне даже в голову не приходило осудить ее за слабость. Я корил себя за то, что и впрямь оказался умственно отсталым, и не смог придумать получше, как обставить свое исчезновение. Я просто взял и ушел. И теперь уже не мог вернуться…

Через четверть часа Паша крикнула через дверь:

– Эй, можно войти? Я тебе одежду принесла.

– Входи, – я спрятался за выступ стены. – Ну как, обо мне уже вся деревня знает?

– Вот еще! – голос ее сел от обиды. – Я только Лизке сказала, а она не из болтливых. И ходила я с хозяйственной сумкой, чтобы никто не увидел, что несу.

– Молодец, хитро придумала, – похвалил я.

– Думаешь в первой? С моим Макаром научишься хитрить. То от участкового прячется, то от председателя… Шальной мужик.

Я услышал, как она усмехнулась.

– Ладно, домывайся, я пойду блины печь. Как выйдешь, сразу за стол!

Мне понравилось, как она строжится.

Выполз я минут через сорок с явными признаками размягчения мозга и костей. Одежда «покойничка», как выразилась Паша, была мне как раз. Когда я ввалился в кухню, она всплеснула руками:

– Ай да молодец! Кудрявенький… А то чумазый был и не разглядишь, как следует.

– Воды! – прохрипел я.

Она живо метнулась к большой бутыли:

– Квасу хочешь?

Сил у меня нашлось только на короткий кивок. Когда я напился, Паша посоветовала:

– Ты приляг пока, очухайся. Городскому много надо-то?

Достав из шкафа запасную подушку, она взбила ее, и положила на диван:

– Укладывайся.

Я не улегся. Я рухнул. На мгновение в глазах потемнело, но вскоре мир пробился сквозь густую пелену. Мышцы гудели так, будто я опять с утра отмахал километров тридцать.

Наконец-то, я смог разглядеть дом, приютивший меня. Простота обстановки ни в чем не сбивалась на безвкусицу. Никаких лебедей на ковриках и подушечных пирамид. На окнах были прозрачные желто-зеленые занавески, легкие и ласкающие глаз, как японское кимоно. Покрывало на кровати, прикрывающее подушки, оказалось им в тон. Вся мебель была светлой, неполированной, и это создавало в маленькой комнате ощущение простора. Пейзажи в золотистых рамах, украшавшие стены, были явно авторскими.

– Красиво у вас! – крикнул я, желая доставить хозяйке удовольствие.

Она тотчас возникла в дверях комнаты и оглядела ее с некоторым замешательством, будто, как и я, была здесь впервые. Потом с откровенным сожалением сказала:

– Это все Лизка. Я ее всегда с собой беру, когда чего-нибудь купить задумаю. У нее… Как это? Вкус есть. В городе же училась.

Желая усилить похвалу, я заметил, что далеко не все городские обладают хорошим вкусом.

– А Лизонька обладает, – сказала Паша с гордостью. – Да ты и сам увидишь. Я ее к нам обедать пригласила. Вечером-то у нее клуб, а днем еще может оторваться. И Макар подойдет. Ты сейчас блинчиков поешь, и поспи малость. Тебе побольше спать надо.

– Почему? – удивился я.

Она так застенчиво улыбнулась, будто прекрасно понимала, что лезет не в свое дело, но не могла отказать себе в маленькой слабости. И ничего не ответила.

Когда сестра попросила у Лизы что-нибудь из одежды ее покойного мужа, она сначала возмущенно отмахнулась: «Как это, Паша? Да ты что? Чужому человеку!» Но сестра настаивала: «Голышом ему, что ли, по деревне рассекать? Ну выручи человека! Он же не виноват, что таким длинным вымахал. Горе у него какое-то, понимаешь?»

И Лиза сделала над собой усилие, чтобы понять. Заставила себя рассуждать здраво: память мужа не оскорбит то, что другой человек наденет его джинсы. Почему-то она сразу остановилась именно на джинсах. Может потому, что эта одежда безлика. Положив их в пакет, она протянула его Паше, потом спохватилась и сунула туда же футболку.

– Что еще? – сурово спросила Лиза, желая показать, что вся эта затея ей не по душе.

– И на том спасибо, – ответила Паша, будто чужой. – Пока босиком по избе походит, носки его я постирала.

– Что это ты для него так стараешься? – с подозрением спросила сестра.

Паша вдруг по-девчоночьи зажмурилась и мечтательно произнесла:

– Он такой хорошенький! Ты б только видела… Молоденький. Такой, как ты, примерно. Ты приходи к нам обедать, сама увидишь.

– А это удобно? – с опаской спросила Лиза. – Еще подумает, что мы смотрины устраиваем.

– Ну, так что с того? Он холостой. Вроде как… Приходи, приходи, даже не раздумывай. Ты все ж таки моя сестра, имеешь право. Да и его отвлечь надо. Тошно ему. Уж не знаю, что там стряслось, только видать, что сильно тошно. Прям, глаза у него такие…

– Какие?

– Ну, знаешь ведь, как говорят? Как у побитой собаки. А такие славненькие глазки!

Лиза усмехнулась:

– Блудливая ты, Пашка. И не подумаешь, что из старообрядцев.

– Зато ты шибко строго живешь! Так и с тоски подохнуть можно.

– Да я веселей всех живу в этой деревне!

– Так-то на работе… А для души?

– На работе и есть для души, – она повернула сестру к двери. – Беги к своему несчастненькому, а то угорит в бане. Век убиваться будешь.

Паша сразу заторопилась:

– И то правда… Так мы ждем тебя к обеду!

«Мы, – повторила про себя Лиза, глядя ей вслед. – Глупая Пашка… Городские да хорошенькие – не для нас. Пора бы и запомнить».

И все же она решила заглянуть к сестре на обед, потому что была уверена: Паша уже сообщила «городскому». Если же Лиза не придет, он может подумать, что она по-деревенски ломается. Даже мысль об этом была Лизе неприятна.

На пути к Пашиному дому она заметила Макара и пустилась с холма бегом, чтобы догнать и войти с ним вместе. Трава мягко пружинила под ногами, а солнце тепло скользило по голым икрам, и Лизе отчего-то вдруг стало так весело, словно ее и в самом деле ждало свидание с прекрасным незнакомцем, доставленным ей судьбой. Когда она в изнеможении окликнула Макара, тот озадаченно протянул, сплюнув окурок: