Иногда приходил человек по имени Кирилл, которого Цезарь не считал хозяином, хотя тот всегда приносил что-нибудь вкусное… Пес был с ним вежлив, как, впрочем, со всеми, но любые попытки командовать собой игнорировал. Как прирожденный рыцарь, он служил только даме своего сердца.

Нынче дама опять была не в духе. Недели три назад она угодила в пучину творческого застоя, и с тех пор для Цезаря началась самая настоящая собачья жизнь. Хозяйка называла его не иначе, как «скотиной», швырялась книгами, ни одна из которых не могла ее занять, проклинала изготовителей кофе, потому что он перестал на нее действовать, и без устали меняла на проигрывателе маленькие диски. От музыки у пса уже болели уши, но стоило ему начать трясти головой, как раздавалось свирепое: «Пошел вон, скотина!» Если бы Цезарь был человеком, то в такие минуты он молил бы Бога, чтобы тот надоумил его хозяйку сменить профессию. Только эти молитвы все равно не были бы услышаны, ведь невозможно перестать быть писателем.

Губы уже пощипывало, Арина не уставала их кусать. Ее раздражал даже сам воздух – то пыльный, то застоявшийся, то сырой, то… Арина отталкивала слова, которые ни во что не складывались, и ненавидела их все, каждую букву, каждый знак за то, что они существовали независимо от нее, а она без них превращалась в ничто.

За несколько лет Арина успела забыть небытие творческого застоя. Сюжеты теснились в ее голове, отталкивая друг друга, герои рвали ее сердце на части, и едва закончив одну историю, Арина Фролова сразу же начинала записывать следующую. Именно записывать, ведь рука едва поспевала за тем потоком мыслей и образов, что входили в ее мозг и душу, возбуждая их посильнее любого наркотика. Ей даже приходилось выдерживать себя несколько дней, лишь бы законченная вещь успела перебродить в ней, и следующая не получилась похожей. А потом без устали правила и правила рукопись.

Кирилл в ужасе хватался за голову: «Как ты разбираешься во всех этих исправлениях и вставках?!» Она в ответ удивлялась не меньше: «А как иначе? Я же не гладью вышиваю, а книги пишу».

Он находил, что у нее мужской склад ума, и потому, если даже Арина писала о любви, у нее получались истории о войне людей друг с другом. И войны эти были бессчетны…

Но в начале августа все вдруг оборвалось. Закончив роман, Арина прислушалась к себе и оцепенела перед полнейшей тишиной. Такое случалось с ней в самом начале, когда она писала короткие рассказы, перерывы между которыми порой составляли месяцы. Тогда Арине было двадцать, и она начинала паниковать только спустя недели.

«Я избаловалась, – решила она. – И устала. Мне просто нужна передышка».

Но убедить себя не удавалось. Легкость обернулась опустошением, от которого уже подташнивало. В голове тоже было пусто: Арина не умела размышлять в отрыве от листа бумаги. Только за письменным столом ей удавалось сосредоточиться и набраться от белого прямоугольника строгой сдержанности и чувства формы. Но пока садиться за работу было не с чем – зерно не то что не проклюнулось, но еще и брошено-то не было. Арина рвала рукава свитера, слонялась по неприбранной квартире и орала на забившуюся в угол собаку, не испытывая ни малейшего стыда перед ней. Правда, в моменты просветления она подзывала Цезаря, трепала его золотистые уши, приговаривая: «Досталось тебе, бедолага? Бешеная хозяйка у тебя…»

Но в следующий миг вновь наваливалось отвращение. Она гнала пса прочь и с омерзением стряхивала с колен шелковистые солнечные волоски. Ей опять не хотелось ни говорить, ни читать, ни пить, ни есть, ни даже видеть Кирилла. Впрочем, Арина никогда особенно и не рвалась его увидеть.

– Август, победитель… Священный и высокий, что же ты со мной делаешь? Черт бы тебя побрал… – бормотала она, с ненавистью вглядываясь в безразличную сырость.

Любимая плакучая береза, вознесшаяся под ее окном зеленым фонтаном, струи которого могли оледенеть, но не исчезнуть совсем, в эти дни вызывала в Арине уныние. В пору было взять топор и… Она так и сделала бы, если б ей не была противна сама мысль, о каком бы то ни было действии, не связанном с пером и бумагой.

Знакомый троекратный звонок не выводил из оцепенения. Внутри Арина оставалась такой же съежившейся от гадливости ко всему, что было снаружи. Но делала вид, будто все прошло, и она наслаждается отдыхом. В ответ Кирилл делал вид, будто верит.

Ее радовало, что он, наконец, усвоил: добиваться правды от человека, делом жизни которого является сочинительство, – занятие совершенно безнадежное. Потому никогда и не спрашивал, как она относится к нему. Называл ее «маленькая рысь», и Арина завидовала точности придуманного им прозвища. Она и впрямь чувствовала себя одинокой дикой кошкой, которая ощущает потребность в других существах лишь, когда просыпается голод. Не физический. Люди становились ей необходимы, если воображение утомлялось, и нужно было увидеть своего героя воочию.

Тогда Арина выбиралась из своего однокомнатного убежища и вливалась в мир, пытливо вглядываясь в лица. Стоило ей обнаружить того, чьи смутные черты рисовались ее фантазией, как она вцеплялась в него мертвой хваткой. Правда, продолжая держаться на расстоянии… По сути, Кирилл был единственным, кого она подпускала близко. Арина жила в затворничестве и не тяготилась им. И хотя она знала, что существует множество людей, которые любят написанные Фроловой книги, в ее жизни их любовь никак себя не проявляла.

Раньше, когда приходилось самой продавать тиражи, Арина часто устраивала встречи с читателями. Но они давались ей с трудом, потому что она куда лучше владела письменной речью, чем устной. К тому же, было так унизительно продавать свое детище и расхваливать его, глядя в равнодушные глаза. Она знала: людям сейчас не до книг, им надо кормить малышей, и не осуждала их. Просто ей не хотелось ни с кем встречаться.

Когда Арину стали публиковать крупные издательства, сами распространяющие книги, количество выступлений сократилось до обязательного минимума. И с тех пор вытащить ее за порог было под силу только Кириллу. Но он редко использовал силу, когда дело касалось Арины.

Кирилл был так высок, что мог бы поднять ее одной рукой, однако никогда этого не делал. Боялся – это она знала наверняка. Ни разу Арина не указала ему на дверь (главным образом из-за того, что эта дверь, как и вся квартира, была им же и куплена), и ничем не обидела, но печаль, не сходившая с ухоженного лица Кирилла, даже когда он смеялся, говорила о том, что он постоянно ждет этого.

Однажды он обмолвился: «Иногда я чувствую себя таким ничтожеством рядом с тобой». Она ужаснулась, причем на этот раз совершенно искренне. И прикрикнула: «Как ты мог подумать, что я связалась бы с ничтожеством?!»

Люди искусства, как бы самонадеянны ни были, в глубине души остаются фаталистами. И Арина никак не могла избавиться от ощущения, будто Кирилл подослан ей судьбой, хитрой и проницательной, как старая сводница. Ведь он возник в ее жизни как раз в тот момент, когда она освободилась от девчоночьей потребности отыскать мужчину, которому могла бы поклоняться, и поверила в то, что сама способна стать личностью, достойной поклонения.

Тут-то и появился Кирилл, с его детскими глазами и смешным желтым зонтом. Когда Арина вкусила его губ, ей стало абсолютно безразлично, что он занимается такой бессмыслицей, как ресторанный бизнес.

Их отношения длились уже больше семи лет, и как-то он даже решился сделать ей предложение. Но вырвавшееся у Арины: «О нет!», сразу все расставило по местам. С тех пор Кирилл ни на минуту не забывал: ему позволено обеспечивать быт этой женщины, и это величайшая милость с ее стороны. На подобную роль он еще годился. Но стать мужем…

На этот раз Арина даже не откликнулась на голос звонка и продолжала курить на диване, обхватив голые колени. На все несчастья наслоился гнет клеветы, и сегодня ей не хотелось никого видеть. И Кирилла в том числе… Хотя Арина знала, что он все равно не исчезнет в такое время, даже если сказать ему об ее желании в лицо.