— Умилосердись! Шубы, шапки позволь им взять — зима ж на носу. И дозволь, милостивец, проститься нам со святым отцом, с братьями…

Лесть монаха расслабила канцеляриста. Солдаты принесли из амбара нагольные шубы и шапки. Иоанн надел шубу, тихо порадовался: замерз же за долгую дорогу из Темникова.

Торопливо вышли из обители.

— Стоять! — тут же одернул Яковлев чернецов.

Иоанна, Ефрема и Феофилакта солдаты отвели от ворот шагов на десять. Взятые под арест стояли неподвижно.

На глазах провожающих виднелись тихие слезы.

Яковлев торопил.

Иоанн, гремя цепями, трижды поклонился до земли чернецам, широко перекрестил их. Поклонились первоначальнику, Ефрему и Феофиолакту остающиеся саровцы. Затем Иоанн также широким крестом осенил свою пустынь, передавая ее попечению братии и в заступление Божие и Царицы небесной. Он не выдержал и заплакал. Монахи скорбно опустили головы, Дорофей зарыдал.

Вывели за ограду запряженных ямских лошадей.

Загремели цепи. Заскрипели тележные оси — дорога спускалась к Сатису…

Ярко взблеснуло из-за туч высокое солнце на золоченом кресте Саровского храма. Ярким цветом осенних красок высветилась родная боровина — прощалась со своим старым пустынником.

Иоанн все оглядывался назад, жадно ловил глазами еще яркое сияние церковного креста и теперь, чему-то своему глубинному, открыто улыбался…

После начальных допросов в Москве саровцев и берлюковцев перевезли в Петербург, в крепость.

Поскольку в дело попали монахи — «чины духовного ведомства», сперва допросить их решился первенствующий в Святейшем Синоде Феофан Прокопович. Такому высокому сану, конечно, не приличествовало являться в ушаковский ад — архиепископ допрашивал чернецов у себя на приморской даче в Ораниенбауме.

Феофан был очень заинтересован в исходе дела. К дознанию своему он привлек архимандритов Чудовского и Пацкого. Видимо, не совсем доверял Ушакову, глава Синода решил сам «распутать этот узел по предметам важности». Он скоро его распутал! После допроса несчастных подал Анне Иоанновне пространный, пугающий доклад, который императрица утвердила в середине августа, приказав «делать с арестованными что надлежит».

Начально и Иоанна коротко допросили в Москве в Синодальной канцелярии, а затем с Ефремом и Феофилактом увезли в Петербург. Там надолго как бы «забыли» о первоначальнике Саровской обители, но вспомнил о иеросхимонахе генерал Ушаков. Донёс служитель, что старец, похоже, сильно немоществует…

Андрей Иванович бегло прочел московский допросной лист Иоанна — он оказался кратким и не содержал ничего такого, за что можно было бы уцепиться и первому чиновнику политического сыска.

А из допросов саровцев следовало, что первоначальник «нравен» — то есть тверд в своих воззрениях, «состояния не коварного, только своего начальства над монастырем крепко держался» — крепко управлял, устав-то пустыни утвердили строгим… «В вещах, как-то книгах, которые при себе имеет — в тех братии не податлив». Последние слова, конечно же, нарочито сказаны для обеления своего аввы: не навязывал монахам запретное, ни в коем разе! В допросном листе объявлены личные труды Иоанна. Он сообщал, что наряду со всеми монахами, кроме того, что устав пустыни «содержит — несет послушание: лапти плетет и лестовки делает».

За ним пришли…

Он услышал тяжелые шаркающие шаги тюремщика и легкие летящие солдата, и разом понял кому и зачем надобен.

Замок заскрежетал, с грохотом откинулась железная накладка, и дверь со скрипом отворилась. Иоанн, гремя кандалами, встал, накинул на голову черный монашеский куколь, перекрестился и молча вышел в коридор, удивляясь как это еще держат его затекшие ноги — он так ослаб за последнее время, что и не чаял, что поднимется.

Допросная камора невелика. Голые пыльные стены, сырость по углам, местами щелястый пол. У оконной стены длинный стол, покрытый красным, давно вылинявшим сукном, на столе — зерцало,[77] трехрогие шандалы с оплывшими сальными свечами, бронзовые чернильницы, гусиные перья в тяжелых медных же стаканах, обязательная песочница для скорой сушки чернил.

Часто при допросах сидел секретарь Тайной — Хрущев, но на сей раз над столом возвышался только Ушаков. Никакого допроса не мыслилось и тот Хрущев без надобности.

Генерал внимательно оглядел старца и тут же заскучал. Ну, что проку мытарить этого высохшего схимника? За тетради Родышеского? Так их переписывают наверняка по всей Москве, кому в интерес. Разошлись эти тетради, эта книга по епархиям, монастырям, как и книга Стефана Яворского «Камень веры»… Тем паче и у вельможных книжников их не трудно бы сыскать, только кинься в домы… Что же причесть еще, какую вину добавить саровцу? Скупку земли, но все бумаги утверждены законным путем, а указ о закреплении угодий за монастырем сама императрица, по мнению Сената, высочайше утвердила… Передано из дворца: не лишать схимонаха ангельского чина — ну, в этом волен сам Господь Бог… И все же отпустить на все четыре монаха до окончания следствия нельзя — пусть сидит, спешить ему уже некуда…

И все же хотелось Андрею Ивановичу немного потрясти старца — падок генерал на откровения тех, кто попадал к нему в «пыточные горницы». Это пристрастие — вечная должностная слабина каждого сыскного служки.

Ушаков трубно высморкался, сдвинул было свой затасканный парик на сторону, но тут же опомнился — поправил и, как послушный школяр, выложил на потертое сукно свои пухлые ладони.

— Ведомо тебе, монах, о чем будет расспрос?

Иоанн слишко уж долго сидел в невольном затворе, давно понял, поскольку не «расстригли», значит не коснутся его и плети, пытки, что «забывают» о нем намеренно — сколько уж таких вот «забытых» прежде тихо угасало в крепостных узилищах…

— Ты, Андрей Иванович, небось, читал допросные листы. Позволь сесть, ноги не стоят.

— Садись и говори без утайки!

— А тайничать мне надобности нет, — Иоанн говорил тихо, но внятно. Голос у него давно сел, но не стал сиплым. — Вся вина моя в недосмотре за братией: долго я землю искал для монастыря, подолгу обретался в уездах и столицах. Вот за моей спиной и содеялось, может, и осудное.

Генерал вскинул руки.

— Как же ты, пастырь, пригрел государственных воров, этих злыдней?!

— Нарекаешь меня… Так вот и вышло. Батюшка, Андрей Иванович, что я! На твоих памятях, при Петре Алексеевиче уж какие близкие к государю головы падали — кому в вину вменять, кто не углядел?! За что же меня порицавши, винишь столь? Без меня Иосия принимал, постригал приходящих — своеволия, он же в священническом чине был…

— Откуда ты его прилучил?

— Знать не знал! Его царевны в свою бытность определили ко мне. Ведь он прежде в Симоновом монастыре иеродиаконом — мог ли я усомниться в таком посланце! А Георгия Зворыкина опять же Иосия пригрел. Но тоже — дядья-то. Один — стольник, другой служитель двора царского. Сам Георгий в герольдии у графа Сантия…

Они сидели в каморе вдвоем, даже место караульного солдата у входа пустовало. Иоанн слабел от этого разговора с Ушаковым, ему показался тяжелым уже и куколь.

Андрей Иванович лениво — для виду перебирал на столе бумаги.

— В твоей келье найдены зловредные книги…

— Мы — духовные лица, взыскуем истины, глубин любомудрия, а истина часто рождается в споре. И то правда, генерал, что истина не всегда ходит по лощеным полам дворцов. Господь правду любит скорей в рубище… А если уж прямо, начистоту говорить, то Родышевский на защиту нашева православия вышел, обличил лицемерие греховное. Маркел и есть зерцало правды!

— Но-но! Не бери на себя многова, монах! — Ушаков угрожающе привстал за столом. — У тебя там, да и в берлюковской воровское гнездо, огнище к зажжению смуты и матежа!

Иоанн уже мучился этим напряженным разговором, но его надо было довести до конца. В глубоко запавших потемневших сейчас глазах старца давняя кроткая грусть. Усмехнулся в смятую бороду.