…Истаивали перед иконами жёлтые медвяные свечи, Иваша собрал в деревянную чашку огарки, и тут вышел из ризницы священник, одетый в простенькую длиннополую шубу и чёрные валяные сапоги — бородатый, с уставшим, задумчивым лицом.

Запахивая шубу, отец Михаил вскинул голову.

— Добре нынче читал и служил — усердствуй и далее. Приходи после — книгу привёз из Арзамаса, у Спасского игумена выпросил.

— Приду, дядюшка! — радостно отозвался Иваша.

Он скоро управился в церкви, потушил последний, у притвора, напольный светец и вышел на паперть. Увидел на дороге священника в окружении старух и, любя его, пожалел: ноги стали слабки у батюшки, ходит натужно, с батогом. Отец-причетник всегда на слово скуп, для сторонних и вовсе молчун, а вот дядя говорун со всеми, а потом и книжник. Сколько он Иваше порассказывал из библейских времён, из отчих преданий и даже о тех царствах, что подпирают русскую землю с юга и запада.

Как-то трактовал и о родных местах:

— Нашева села Краснова зачин таков: во времена оны два мордвина тут сукна валяли и красили в красный цвет. Подали они царю челобитье, просили дозволить брать в мастеровые разных прибылых, набеглых. Дал государь позволение с той оговоркой, что браты воспримут свет православия и поставят храм Божий. Вот так и наросло село. А что касаемо озера нашева, вода-то в нем кармазинная,[4] так это от той же краски суконной, а потом и подземные протоки к нам из болот…

Дома наскоро поужинал и пошёл к дяде — всего-то уличную дорогу наискось перейти.

Старый священник не любил с племянником праздных разговоров, всякий раз, прозревая будущее родича, готовил его к службе в храме.[5] В горенке батюшки они сиживали всегда одни, света не зажигали. Дядя и сейчас почти закрывал собою окно. С улицы лунный свет высвечивал окрайки его головы, и потому редкие волосы старика казались легким серебряным венцом…

— Дядя Миша, — ласкается голосом Иваша. — Вот часто слышу: страх Господень. Как учено понять? Разве страх не един?

Священник молчит недолго.

— Человеку ведом страх живота своево. А страх божий — это уж начало мудрости нашей, глядение в себя. Нет-нет, Ивашенька. Не боязнь Бога, а скорее всево боязнь отпасть от Него. Ну, что ещё сюда прикладом: страх этот двояк — один является к нам от угрозы наказания. Уж коли боимся, то и побуждаем себя к воздержанию, терпению, упованию на Всевышнева. Ну, а другой страх, как думаю, сопряжён с любовью к Богу, естество благоговения перед Ним…

— Севодня родитель мой перед службой научал соседа нашева: иди и покайся. Всяк ведает: покаяться в душе или священнику за недоброе слово и дело. А как это опять же изъяснить по-книжному рассуждению?

— Можно, племяш, и учёным штилем. Покаяние — это ведь сердцевина духовной жизни, это, проще сказать, перемена к лучшему — вот суть покаяния. Очищение совести нашей. Ефрем Сириянин глаголал, что Бог более радуется об одном кающемся грешнике, нежели о девяносто девяти праведниках.

Луна уплывала из окна — Иваша заторопился, священник уходил на покой рано.

— Последнее, дядь Миша. Что, опять же учено, думать о молитве?

Старик порадовался вопросу племянника. Глубинное познание взыскует — молодцом!

Мягкий шелест слов не кидает в дрёму: племянник весь внимание, память готова воспринять услышанное.

— В молитве мы открываем Бога! Молитва — дыхание духовное. — Отец Михаил минутно помолчал, подбирая нужные слова. — Молиться нужно чаще, чаще благодарить Всевышнего. За что… Да вот хоша бы и за наступление ночи. Бог освобождает нас от дневных трудов, даёт отдохнуть, даёт силу. Молитвой мы приближаемся к Богу… Отсюда проистекает надобность чаще молиться. Ну, довольно! Поразмысли о моих ответах, утверди узнанное. А утвердится в голове, как сойдёмся, поспрошаешь о новом…

Крепчал мороз, хрустел под валенками снег. Ярко сияли звезды на синем пологе неба. Хорошо думалось о дядюшке: недаром за книгами сидеть любит. А берёт он их то у арзамасского протопопа, то в Спасском монастыре, — там всяких книг, сказывают, довольно. Вот бы самому попасть к игумену!

Он нёс завернутый в холстину список жития Преподобного Сергия Радонежского — дядя Михаил достал в Арзамасе, не в Спасском ли…

Подавая свёрток, батюшка поднял голос:

— Поучайся от святова! Сергий — столп церкви Христовой. Он молитвами и назиданием поднесь питает народ наш. Стал Игуменом всея Руси, величают его и возбранным воеводою отчей земли, ибо это он, Сергий, благословил воинство Дмитрия Донского на одоление злобного Мамая триста лет тому назад. Воспряла после победы Россия…

После со списком жития Сергия сын Фёдора Степановича не расставался почти до конца своей жизни. Стало для него житие святого настольной книгой и учило главному — тому многому, что определено угоднику Божию.

Этот сон виделся таким ярким, таким необычным и так взволновал, что Иваша проснулся с сильным биением сердца.

Уже малость светало, проступил из тёплой кисловатой темени избы оконный проём. Он лежал тихо, в каком-то странном трепете и бережно перебирал увиденное, пережитое во сне. Невольно подумалось: сон-то не вещий ли выпал?

Сходили к заутрене, хотелось Иваше тут же рассказать своим о ночном видении, но умолчал пока, оберёг тот сон и только вечером одной матери доверился:

— Чуден сон мне наслан…

Агафья сидела за прялкой — за верчением то падающего вниз, то резко взлетающего веретена зорко следил рыжий котёнок, порывался поймать его лапкой.

— Мало ли, сынок…

— Нет, матушка, похоже такое неспроста. Такова преж не снилось.

— Сказывай!

— А вот… — Иваша отложил книгу и заговорил. — Зрю икону Пресвятой Богородицы. Стоит она на воздухе, как бы сходит на храм, а ликом своим светлым ко мне обращена и призывает к себе.

— Так что же?

— Смотрел с умилением, плакал и обещался.

— Что тут вещева? Люб ты Пресвятой Матери и высит Она тебя. В храме угождаешь, родителю на службах пособником…

Прошло мало, прошло много дней — запамятовала о сыновьем признании Агафья, а Иваша-то бережно держал в себе виденное, не забывал. Рассудил так: Господь с Пречистой Матерью зовут его к подвигу в иноческом образе. Сама душа такое подсказывала.

Рабочая весна наступила — позвало поле, потом в череде дней другие дела и заботы захватили: конюшню перебирали с отцом, а после глиной её в пазах обмазывали, веснодельные дрова возили и пилили.

Но, чем бы ни был занят Иваша, все же чувствовал, что несвободен, и нет-нет, да и вскинется в нём укорное. И однажды вечером, когда за Гнедком с уздечкой ходил к Тёше, прорвалось в этот тихий вечерний час: почему так малодушен, живёшь с упряткой того, что объявить надо.

Не сразу и заметил, что заговорил вслух:

— Время тебе о душе помыслить! — Он услышал свой и не свой голос и затаился в шаге, похолодел от напряжения, от ожидания дальнейших своих слов. И они сказались, опять же вслух:

— Время исполнить обещание!

Да, да, он же обещал… И опять Иваша ощутил какую-то особую боязнь и особую радость.

Слабость, робость юности ещё владела юношей. Пугался он будущего, к которому призывался свыше, к которому подвигал себя сам.

С нетерпением ждал ещё знака, перста указующего. И удостоен был в этом своём смятении вторым видением.

… Дома он. Видит оголовок лавки, что некогда в мальстве выщербил ножом. В переднем, красном углу киот с иконами, и видит себя у стола. Стоит он, подперев голову ладонью, и думает о неисполненном своем обещании. Не заметил, как вошли с улицы иноки в чёрном. Слышит голос иеромонаха: «Мы пришли постричь тебя по твоему желанию». Клонит Иваша голову, а иеромонах, взявши ножницы, начинает пострижение волос крест-накрест…[6]

Иваша и на этот раз рассказал матери о своем видении.