Купец встал со стула, прошел в передний угол к своей заветной укладке. Вернулся с тугим кошельком. Прежде чем отдать его, сказал:

— Смолоду ты, Иваша, взял на свои рамена грехи наши вольные и невольные. Молитвенник ты наш. Вот тебе на храм — загодя по рублику откладывал. Давно увидел я, грешный, вершины дел твоих. Ну, после ещё приклад соберу, как кожу на ярмонке сбуду. Не тужи, с православным миром всё осилишь.

Иоанн растрогался: никто так вроде не изливался перед ним.

— Всякий раз впусте от тебя не ухожу. Уж и не ведаю, как спасибовать тебе, Иван Васильевич. Даруешь много лет дружбой фамилию нашу, а ещё и всякой дачей жертвенной…

Масленков руками развёл:

— Слыхал я от умных людей таковы слова: угождать надо людям века своево.

— Эт-то верно!

Выпили ещё медку по чарке, помолчали. Купец отошёл к окну — за обмёрзшим стеклом весело крутила шалая метель, посвистывала в чёрных сучьях старой липы.

От окна Масленков и заговорил:

— Не ты ко мне, так я бы к тебе. Дядюшка мой по матери размышляет о постриге — годками чреват. Давно устал от мира, а купцом же век свой прожил — измотался-разменялся… У нево и на вклад отложено.

— Возьму ево в Саров, там, в красной рамени нашей, все вечности на виду: небо, лес, воды, цветы лазоревы — всё умиряющее. Только повремени малость с дядей — новую келью срубим, по теплу и привезёшь мужа.

За окном по-прежнему задувало, бросалось снегом, и Масленков удерживал дорогого гостя.

— Не к спеху, не к спеху! Погодь, я тебя опять посмешу-потешу, да и кончим чаркой!

Иван Васильевич умел рассказывать. Он и руками разводил, и в плечах ужимался, и замирал в шаге. Но особенно играл голосом, его сочный басок то рокотал, то повествовал ровно, бесстрастно:

— Никакова озорства, никакой суторщины![39] Пришёл тут в четверок ко мне крюкодей воеводин в лавку и распахнулся словом… Повытчик судейский в сердцах сказал своему челобитчику: «Я из твоего челобитья не вижу пользы для тебя». А тот проситель уразумел всю глубину слова сказанного, вынул из-за пазухи два ефимка серебряных, положил их на руку судейскому, да и молвил: «Вот, почтенный, дарую тебе хорошую пару очков!»

— И польза тотчас объявилась! — подхватил Иоанн. — Экой ты байник!

Посмеялись.

Наконец-то малость поутихло на дворе. Масленков — весёлый, с лёгкой хрипотцой в голосе, провожал до чистого крыльца.

— Бывай! Мои двери для тебя, друже, всегда отверзты!

Им оставалось увидеться всего два раза…

Два купца именитых в Арзамасе у всех на виду и на слуху — Сальников да Масленков, оба Иваны.

Ладили между собой кожевенники. Впрочем, Сальников-то и другим промышлял. Свели, давно подтолкнули купцов к дружеству добродетельные дела. Первый — храм каменный во имя Спаса Нерукотворенного Образа построил своим иждивением, другой снискал благодарность мирян украшением своего приходского храма и бесконечными жертвами на арзамасские монастыри и церкви.

Как-то встретились нечаянно у кузницы Цыбышевых на Сенной площади — забота привела, поспрошали о заказанных поделках, да и с разговором пошли наверх в крепость.

Сальников совета просил:

— Подрядился я сало едовое в Петербург доставить на корабельные нужды да свечи. Там наш Серебряков обжился, посредничать согласен — надёжен ли, честен?

Масленков не думал.

— У нас в городу с Серебряковыми Мясниковы в свойстве, да и торговлишкой повязаны. Серебряков-то и дал в Петербурге ход коже Мясниковых, нашёл постоянного скупщика. Будь в надёже! А насчёт сала для свеч… Я бы на твоём месте сам свечным заводиком обзавёлся. Куда как выгоднее — свечи и в уезде раскупят.

Сальников к Петербургу относился с подозрением, и не умолчал:

— Город на болоте ставить! Ну, царская головушка: каменщиков, топорников повсюду забрал. Питербурх… Не хватило ума по-русски назвать!

Масленков первым свернул начатый было разговор, который не кончался в эти годы ни в барских хоромах, ни в церковных кругах, ни в купеческих палатах — всю Россию неуёмный царь взметнул на дыбу своих крутых новин. И куда он во всём торопится? Ох, уж эти верховные помазанники… Всё-то хотят управить за дни владычества своего. Только разойдутся, только разохотятся, а тут и безносая с косой. Бог наказует коли великие деяния-то вершатся на великой людской крови — остановить в назидание другому… Да разве прозревают правители!

— Тебя воевода не звал? А не звал, так покличет.

Сальников вскинул плечи.

— По какой нужде?

— Наш Иоанн из Введенского начинает монастырь у Тамбовской грани…

— Так, ведь запрет царский на новые храмы и монастыри!

Масленков усмехнулся.

— Указы — указами, а народ живёт по произволению Божьему, и спокон веку люди, не в пример царям, творят волю Всевышнего. Добился Иоанн вместо часовни церковь поставить, а Казанский приказ ему земельку выделил. И кому как не нам раскошелиться…

— А я и без воеводы, в первой, что ли! — проворчал Сальников.

— Я тож без тычков в спину раздаю направо-налево.

Сальников торопился. Изрёк своё, давно обдуманное:

— Куда они, дворяне, чиновные, без нас. На купцах мир держится. Девять церквей в городу — чьим иждивением подняты? То-то и оно, что нами заведено!

…Село Кремёнки с давних лет принадлежало частью князьям Долгоруким, а частью помещикам Леонтьевым. Долженствовало идти к селянам, чтобы объявить о грамоте на постройку церкви.

Иоанн знал, что Старое Городище и ближние к нему урочища не приписаны к хозяевам села, но крестьяне издавна самовольно рубят тут лес, пользуются другими угодьями, и потому разговор с ними нужен, разговор непростой.

Так и вышло. Едва только он прочёл собравшимся у церкви указ о земле, как поднялся такой шум, хоть уши затыкай. Особенно надрывались в рёве леонтьевские мужики, заранее науськанные своим помещиком. Долгоруковские-то особо не роптали, даже вызвались помочь в построе храма.

Иоанн спокойно переждал крики.

— Пошто шумство, такой неуём? Давно ли вы сказывали мне о колокольных звонах, что слышались из недр городищенской горы, о чудном свете, что сиял тут задолго до моево поселения. Знамения Божьи не напрасно людям показуются. Ужели станем противиться произволению Господа?! Но давайте по-мирски заглянем наперёд. Отныне всегда можете подработать в обители, не лишне однако? Встанет монастырь — завяжется в вашем селе Торжок, опять же кому худо? Вы ж на базары долгие вёрсты меряете до тово же Темникова. Постоялые дворы откроете для богомольцев, а какие бобыли у вас — призреем, спадёт о них мирская забота. Ну и деток ваших научать грамоте обещаем…

Попритихли мужики, зачесали затылки. Смолкли ярые голоса — правду монах глаголет!

Тут же объявился и ревнитель о пустынском храме — староста села Андрей Долин. Он-то и крикнул охотников лес ронить.

— Нам дело сие свышное…

— Добро, приходите завтра на ряду — сговоримся!

…Ехал из Кремёнок тихий, уставший. Дорогу переметала лёгкая позёмка, а как въехал в лес — такая стылая, глухая тишина — всё в белом, искристом — волшебство, да и только! Скорее бы уж лето — устал он, уходился за эту зиму, а впереди-то хлопот-забот короб непочатый…

Валить лес начали в конце февраля.

Не чаяли, а пришли монахи из Темниковского Санаксарского монастыря, из родного Введенского, арзамасцев-мирян четверо…

Каждый день слышался из бора весёлый, радующий перестук топоров. А Иоанн в очередной заботе: где же стоять храму, завтра-послезавтра вывозить лес — куда его сваливать? Не без того — давно два места углядел. Первое-то отринул, уверился, что просится церковь на горушку.

Третьего числа марта приехал из села Ездакова Фёдор Васильевич Головачёв. Да не один, а с мужиками, а мужики-то с лошадьми.