Приезд помещика для Иоанна нечаянной радостью.
— Ты аки сюда самим Господом направлен. Вот уж ко времени подгадал!
— Так, земля слухом полна. Слышу: рубят лес монахи, стало быть, и мне засучать рукава. А ты что хмурен, отче. Ай, недужится?
Иоанн рассказал о запинке с выбором места для храма.
— Давай вместе приглядимся!
Вышли из кельи Иоанна. Солнце слепило по-мартовски. На пригревах тихо осаживались задышавшие, уже тающие снега. Сосны сбрасывали зимнюю дрёму, в ростепели расправляли свои вершинные сучья. Ели стряхивали с кончиков низко опущенных лап стеклянную бахромку последних сосулек.
Головачёв — большой, грузный, в чёрной шубе нараспах жмурил глаза, шагал тяжело, уминая снег. Они остановились на вершинной части горы, испятнанной чьими-то следами и палой хвоей. Фёдор Васильевич растирал ладонями тугие красные щёки, поглядывал на ровный скат горы к Сатису и Сарове с поределым тут сосняком. Этот скат замыкали внизу монашеские кельи.
— Сюда, сюда, ближе к нам, и где-то на серёдочке — самое место! — чуть не прокричал Головачёв.
— Сог-ла-сен! — Иоанн радовался тому, что и он приглядел указанное помещиком место. Но не признался сейчас в этом, надо уважить Фёдора Васильевича — пусть всегда после помнит, что саровский храм по его указке тут поставлен. — А колокольню поставим высокую, чтобы над лесом она… — невольно вырвалось у Иоанна. Он с грустью вспомнил, что давно уже не ощущал высоты с её святостью…
Головачёв остался на целый день. Сбросил шубу, в лёгком кафтане возил вместе со своими мужиками сваленные лесины, задорил возчиков. Вывезли к вечеру двадцать три сосновых ствола. Намаялись страшенно, притомили лошадей. На другой день приехали на свежих лошадях мужики из Кремёнок, догадливо уложили гладкие покаты из тех же лесин и по ним, волосяными веревками, что привязывались к хомутам лошадей, — скоро наладились таскать лесины вверх по склону горы. Петли из вервия накидывались на концы брёвен, и две лошади без труда подвозили толстые стволы.
…Тихо раскисали, источались в тепле слежалые за долгую зиму снега, весело сбегали с отложья горы к Сатису и Сарове говорливые ручьи, зависла над бескрайними лесами мягкая весенняя теплынь, нарастал в зарослях лозняка и ветел по берегам речек разноголосый птичий песнопев.
Иоанн опять ходил озабоченным.
Плотников нанимать пора, а сребреца нет.
…Подчищали рвы под основание подцерковья. Клеть нужна будет под всякие добрые нужды — клеть и поднимет, возвеселит храм!
Споро работал лопатой Паисий — ровнял место для углового камня. Лопата неожиданно качнулась в сторону, тонко звякнула, с искринкой чиркнула о железное. Монах наклонился, пошарил пятерней в рыхлой земле, пальцы уперлись во что-то твёрдое. Осторожно окопал — какой-то брусок железный. Потянул — не идёт. Копнул в боковины лопатой раз, другой — а вот и всё показалось…
Иоанн неподалёку бревно шкурил скобелем. Паисий подошёл, подал покрытую ржой, сломанную едва ли не по середине лезвия саблю. Медная рукоять сохранилась хорошо, заканчивалась она головой хищной птицы — выгнутый нос, два глаза с зелёными стёклышками…
Подошли другие монахи, разглядывали, ахали.
— Сараклычская татаровя свои зубы кажет…
— Глина тут красна…
— Не от православной ли кровушки!
Иоанн вспомнил:
— Тут, в горе, каменные кресты прежде находили. Клады татарских владык искали. В тех же Кремёнках баяли, да и в Санаксарском, когда я там живал… Только не дались людям клады!
— Клады по счастью в руки даются, по заговорному слову…
27 апреля к радости монахов приехали два священника из ближнего Темникова и арзамасцы — дьякон с мирянами, служить службу при закладке храма.
Поздно, уже ночь желанной прохладой опустилась на землю, Иоанн записывал в свое «Сказание» тех, кому выпало строить церковь в Сарове. Надо же оставить память о первых трудниках монастырских, а что быть-стать обители Божьей на Старом Городище игумен пока Арзамасского Введенского уже не сомневался.
…Скрипит гусиное перо по твёрдой толстой бумаге.
Два года назад братии проживало тут больше числом. Ириней и Севастиан скончались в третьем году нового века. Любимый Афиноген взят на иеромонашество в Введенский. Ипполит и Геласий — Бог им судья! — уклонились в прежний мирской образ жизни. Вот и выходит, что из самых-то первых пустынножителей только Паисий, Иоасаф и Серафим остались. Но есть, есть и новоприбылые: Феолог — это дядя-то Ивана Васильевича Масленкова, и Фома. Год назад пришёл Дмитрий Онисимович Замятин — крестьянский сын из села Савватьмы Тамбовской губернии, отпущенник князя Волконского. Двадцать семь лет, в самой силе мужик. Недавно Иоанн постриг его под именем Дорофея. На днях попросился на пустынножитие Борис сын Иванов Ржевитин. Он и прежде тут обретался, ещё при Иринее. Перво-то раскольником, а Ириней обратил его к церкви. Прослышал Борис, что монахи храм строят, и вот поспешил приложить свои руки. Но мало того, привёл с собой подруга — девятнадцатилетнего Федота…
Морил сон. Загасил свечу, лёг на свое жёсткое монашеское ложе и уснул поистине сном праведника.
2.
Ночью встал квасу испить, выглянул в окно — небо плотно облаками затянуто, опечалился: завтра молебен на улице, торжество, солнышка бы, солнышка!
А он хорошим выдался, денёк 28 апреля. После рассвета заморочало и даже дождиком влажно пахнуло, но потом разъяснилось, ветерок разнёс плотную облачную синь, и открылась сверкающая голубизна небес.
Чистые лица, счастливые глаза монахов, священники в блестящих ризах — пустыня огласилась славословием Господу Спасителю и Пречистой Его Матери. Закончили молебное пение по чиноположению монахи, и все прибывшие начали работу. Уложены угловые державные камни и камни под перерубы, уложили нижний венец стен и по обычаю сели за приготовленные столы на братчину.
Нежадно ели и пили, и не умолкал в застолье приличный случаю разговор:
— Господь — напервый строитель!
— Да, не каждому выпадает счастие начать Божие строение…
Иоанн прислушивается к мужицким голосам — люб ему неторопливый переговор:
— И душу свою выстраиваем…
— Церковь, она, робя, не только в брёвнах, но и в рёбрах…
— Топор всю Русь украсил!
Рядом сидящий Дорофей — молодой, весёлый, потянул свой рассказ:
— Мне, малому, батюшка, бывало, все мудрости сказывал — ум мой пытал. Помню, загадку загадал. Стоит древо, цветом зелено, а в этом древе четыре для человека угодья: перво — больным исцеление, второе — от теми свет, третье — дряхлых пеленанье, а четвертое — людям колодец… Уж я думал-гадал: для ково ж пеленанье… Так и не извернулся мой ум…
— Да ведь сразу-те на всё и не сдогадаешься!
— Иные умеют говорить загадчиво.
Кто-то из кременских мужиков через стол почти кричал:
— На исцеление-то веник!
— Лучина — свет…
Иоанн знал загадку, ещё в мальстве далёком родитель же пытал. Тоже затруднился на счёт пелен, да отец недолго мучил: мать-то горшки битые берестой пеленала, ай забыл?
Опять вечером у себя в келье Иоанн записал:
«И тако руками пустынных иноков и прочими христолюбивыми человеки начася та святая церковь».
Храм поднимался быстро. Иоанн не ожидал столько доброхотов, а они, прознав про строительство храма, шли и ехали со всех сторон. Большая часть топорников «ничтоже не взъемлюше» работали и даже приезжали со своим хлебом, другим платили самую малость «по единой цате»,[40] по две, по три за день. Скоро опустела кубышка братии, но тут грянул из Арзамаса Иван Васильевич Масленков. Привёз купец два мешка муки.
Бережно перенёс мешки на крылечко поварни и, оправляя спутанную бороду, весело объявил:
— Мука — издалека! Хоть на затирушки, хоть на ватрушки!
Иоанн признался о своём безденежье:
— Выдохся я… Люди из разных мест, и денежка каждый день нужна для награды.
