Иоанн сытно отобедал. Павел позвонил в серебряный колокольчик — явился келейник, вытянулся сухим лицом.

— Убери брашно со стола и принеси игумену квасу.

Послух скоро принёс кувшин с изморозью на гнутом восточном горле, налил в тяжелый оловянный стакан и тихо вышел.

— Услаждайся кваском, брате! Так, я о чём… Я долго Никона уразумевал.

— Клянут его раскольники…

— Патриарх накрепко приклонился к древней греческой обрядности, строго изгонял всё наносное из нашей церкви. А распусти бы он мирян, сколько бы тех же Аввакумов — и других сомустителей объявилось! Он ведь не принял «Уложение» царя сорок девятого года, ведь по «Уложению»-то Алексей Михайлович Монастырский приказ учинил, царь стал епископов поставлять на кафедры, а бояре начали судить священство — это ка-ак?! Православного учения, догматов Никон не касался, но вот церковную службу в стройность привёл. Ведь как у нас шло. Для сокращения службы, скажем, на утрени читали шестипсалмие, кафизмы, каноны… Тут же дьякон ектении возглашал… Зайдёшь, бывало, в храм — кто во что горазд! А «хомовое» пение? До нелепостей же доходило: добавляли лишние гласные к словам — коверкались священные слова при этом. Ныне же стройно, понятно службу правим… Жаль, что далеко не все у нас поняли глубину патриаршей строгости. Ну, а раскол, тебе ведомый, он после Никона уж ожесточился. Попорчено тело нашей матери церкви…

— Зашатался мир. Вся душа Московии расколота. Чему быти?

— Бедам! Царь как одумался, так начал преследовать отреченников, а уж сын его безуправный, Пётр, батогом, плетью, казнями начал править. Вместо древних наших свычаев-обычаев иноземное во всем вводит, а тех же раскольников к огненному крещению солдатами гонит. Провижу, в недрах и далёких годов беда эта наша не избудется.

— Не одолеть насилием…

— Без толку! Священству, монашеству смуту гасить.

— И властям, кои с понятием.

— Аминь! — улыбнулся Павел. И уже у порога спросил: — Уразумел мой сказ?

— Просвещён, просвещён, благодарствую!

На том и расстались.

Иоанн возвращался в свой монастырь довольным: укрепил Павел, укрепил! Да, обозначилась теперь для него суть раскола, и одно остаётся: торопиться спасать отпавших на тёмной тропе заблуждений и вести их к матери церкви. На русской сторонке день и ночь светится она тёплым молитвенным светом восковых свечей. Зовет Господь:

«Придите ко мне страждущие и обремененные…»

Погожие дни июля 1701 года.

Несуетная монастырская дневалица. Иоанн сидел в своём покое за книгой.

Вошедший послух шмыгнул носом и объявил:

— Купец Масленков свидеться захотел. Что сказать?

— А то и скажи: просим жаловать!

Иван Васильевич, как всегда шумный, заговорил напористо:

— У меня пониже Софийской кожи на вымочке в Тёше — пройдёмся окольем города, взглянем.

Иоанн поворчал:

— Всё-то ты, муж честен, меня за собой, аки бычка на ужище…

Масленков, откидывая назад свою голову, коротко хохотнул, а потом начал укорное:

— Вас, монастырских, проветривать должно почасту, а то одним ладаном от вас несёт, а от коих и трухлом… У меня сёдни мыльню топят, с реки и в пар с тобой. Похлешшемся веничком, а после я тебе всяково брашнова выставлю, день ноне не постный. Ну, чево ты губы кривишь, совсем-то уж не замыкайся от мира. Эт-то не хитро — за стенами прятаться. Я что ещё к тебе… Вот с каким помышлением: зову на Макарьевскую. Кожу везу, юфти[24] заготовил довольно. Не пуст и обратно поеду, но захвачу и твоё покупное, что для монастыря приглядишь. Собирайся!

Была у Иоанна задумка побывать на ярмонке, цены у Макарья на многое подешевле арзамасских. Кроме прочего, надо купить служебных книг. Заходил как-то протопоп Воскресенского собора, увидел дониконовскую печать и головой покачал: остерегайся, слуги государевы бдят, они теперь круты…

Вышли из Настасьинских ворот, что возле собора, спустились съездом и оказались на Сенной площади. День был не базарным, у домов, что поближе к Тёше, мужики вили из кудели возовые верёвки, пилили дрова, здоровенный парень с уханьем колол толстые берёзовые чурки.

Масленков оговорил с кузнецом Цыбышевым ковку лошадей перед поездкой к Макарью, с другим знакомым сладил о поставе на купеческий двор бочонка для дегтя, третьему мужику заплатил за едовое — листовое сено для телят.

Наконец пошли Нижней набережной — вниз по течению Тёши. За большим огородом Николаевского монастыря домишки посадских стояли редко, одним порядком.

Под кручью Воскресенской горы, на ближних сходнях, бабы полоскали бельё, били деревянными вальками шитые льны, весёлые светлые брызги дружно летели во все стороны. Четыре молодайки сидели на траве рядом с корзинами мокрого, уже выполосканного и задумчиво пели.

— Обожди, послушаем! — купец попридержал монаха за широкий рукав его рясы. — Ах, ястри их, какое согласие в голосах.

— Ай да голубицы! Ишь что умыслили, как вывернули, к самому воеводе подступают. Судьбу-то свою будто на ладошке подали, души чистые. А ты знаешь, мних, где этот украс в городу нашем?

— Да вроде перед воеводским же двором — оглядистое весёлое место… Вот бы послушал наш Иван Карпович…

— Хорошо, как бы известился. Ничево поноснова на воеводу в песне нет, а молодушек в пору и пожалеть.

— Эт-то уж так!

Дошли до женщин, они узнали Масленкова, поднялись на него:

— Это твои кожи в речке — вонишша, дыханье спират!

— Вам, молодицы, и впрямь волю-то давать-думать, — весело отшутился Иван Васильевич. — Мой товарец мокнет вона где — за Софийской, считай, за городом. А чьи тут преют — не ведаю. Но пониже ваших сходней — чево уж так наседать?!

У масленковских кож оказался сторож. Лежал он на шубняке, сладко подрёмывал.

— Тащи-ка, старинушка, одну…

Купец пригляделся, помял в руках склизкую коровятину, подергал остатки шерсти, обернулся к Иоанну.

— Доходит, через день-два вызволим из воды, и к Макарьевской будет готова… дочь попова…

Задождило в начале августа, но потом унялось ненастье, установилось вёдро, и золотом вспыхнули хлебные нивы, красным зарделись рябины на угревных лесных опушках, тяжелели сады от наливных яблок.

Большая Макарьевская дорога в прошлом тянулась от Арзамаса через волостное село Вад, Бутурлино и Княгинино.

Ехали в лёгкой тележке впереди обоза с кожами — за обозом досматривал сын Масленкова с работниками.

Навстречу попадали возы с сушняком, и Иван Васильевич не удержался, рассказал памятное:

— Ртищевской землёй катим.

— Не ведаю…

— Тоже мне! Ртищев — собиный друг Алексея Михайловича, постельничий царя. От села Протопоповки — во-он налево она, и едва ли не до самой городской стены — все эти двенадцать вёрст земелька прежде боярина. Подпёрло горожан — ни росту Арзамасу на север, ни скотину выгнать! Били челом наши деды: уступи угодья, боярин. Начально Фёдор Михайлович цену выставил в больших тысячах, а в казне города пусто. Взмолились арзамасцы, а в ответ: так уж и быть, сыщете сот пять рублей. И тово нет! Так и отдал вотчину Ртищев даром. Теперь и выгонные поляны, покосы и лес у города в наличии. Из лесу бедным посадским дровяной сушняк безденежно…