— Милостивец какой! — порадовался Иоанн.

— Вот такой… Рассказывали в Москве: выкупал Ртищев наших православных у мусульман, устроил большую богадельню в первопрестольной, поставил Спасопреображенский монастырь, при нём открыл училище, а нищих призревал постоянно. Сказывали ещё, что целый обоз хлеба отправил голодающим вологодцам, а пред смертью отпустил на волю всю дворню…

— Вечно поминать надо имя достославного боярина!

— Пока поминаем и детям накажем.

Ехали лесом, плотно обступившим накатанную дорогу. По лицу, по крутым плечам купчины прыгали светлые солнечные пятна.

Иоанн подивился:

— Как сойдёмся, ты мне новину сказываешь. Из тебя, как из тово рога…

Масленков отпустил вожжи, не торопил каракового жеребчика. Поглядел укоризненно.

— А ты как хотел! Раз купец, то и глупец… Любый мой! У вас, прости уж меня, долгогривых, грамота книжная и — славно, но и мы також читать и писать умеем, как же купцу без этова! А кроме тово, я вот поседел в санях и в телеге — где только не бывал, чево только не видал, чево не наслушался. Дорога, новые грады и веси, другие люди — это такое научение… Да во мне всякова знатья — на десятерых! Ивашенька… — Купец ухватил монаха за локоток. — Это чур, не в обиду. Вы — черноризцы, тож всю нашу землю исходили с крестом и словом Божиим…

— Видим во всём сущем мудрость Всевышнева, его любовь, щедроты к человеку и сим укрепляемся.

К Лыскову-селу — вотчине князя Грузинского, подъехали к вечеру, на исходе дня. Жара спадала, и тяжелела пыль на оживлённой дороге.

На лобовине лысой горы остановились: по съезду к Волге плотно стояли груженые телеги, легкие экипажи и даже старомодные большие рыдваны. Паром по широкой реке ползал медленно. Скоро чиркали по застекленевшей глади воды только чёрные скорлупки лодок.

Отсюда, с высоты, широко открывались синеющие в луговом заречье лесовые дали, в лёгкой дрожи сиреневой хмари чётко поднимался светлый профиль каменных стен, угловых башен и церквей Желтоводского мужского монастыря.

Натрясла дорога, но купец оставался неизменно весел, терпеливо пояснял:

— Торжище-то во-о-он там, левее монастыря, вверх по Волге. Ну, ждать нам перевоза долго, пойдём поставим по свече Макарию Желтоводскому, он хранит тут русский торг.

— Где же часовня?

— Да вон там, ближе к воде.

В часовне густо наезжего народу, духота от множества горящих свечей. В золоте большого оклада, в ярком тёплом свете преподобный, с высокой шапкой седых волос и окладистой бородой — Макарий стоял над своим монастырём и, казалось, улыбался из своего левого угла красочной иконы.

Макарьевская ярмонка…

Она и в том XVIII веке уже обросла устойчивыми преданиями и легендами. Была, была для этих преданий подлинная основа. И бедовая также.

Всё вобрала в себя Волга… Издревле она стала широким торговым путём между Востоком и Русью. Впервые по водному пути в 964–969 годах до Каспия проплыли судовые дружины киевского князя Святослава, а в 1120 году — князя Владимира.

Из года в год, из века в век разноплеменные торговцы плыли навстречу друг другу. Где-то в середине лета они встречались, и местом этой встречи неизменно оказывалось поле возле Казани. Но в 1523 году на великом торжище Арского поля в каком-то диком неистовстве русские торговые гости были перебиты, от страшной резни не скрылся ни один.

После этого прискорбного случая царь Василий III запретил русским ездить на Арскую ярмонку и местом торговли назначил новопостроенный городок Василь на Волге, что встал крайней крепостью на границе русских владений. Оказалось, что без русских купцов — ярмонка не ярмонка. И потянулись караваны судов к Василю.

Постепенно великое торжище перебралось ещё ближе к Нижнему Новгороду, к самым стенам Троицкого Макарьевского Желтоводского монастыря, который пользовался в народе большой славой. Тут всегда ко дню преподобного Макария собиралось к 25 июля много богомольцев.

В 1439 году Улу-Мухаммед, свергнутый в ходе междоусобицы в Золотой орде, откочевал со свои улусом к русской границе, разорил почитаемый монастырь, и только в 1620 году Макарьевский возобновили царским указом. Михаил Романов также повелел возобновить и Макарьевскую ярмонку. В 1691 году известный Зотов — воспитатель Петра I, писал царю, что Макарьевская ярмонка «зело великое сходбище, о котором думать всегда надлежит». Скорый на дело, царь забрал у монастыря право сбора торговой пошлины: ярмонка-то проводилась на монастырской земле, управление торжищем отдал под надзор своих шустрых чиновников-обирал.

… Наконец-то переехали Волгу, уже заставленную едва ли не до середины реки разными судами.

Торговые ряды собирались из дерева ежегодно заново: место, отведённое для торга, топила вода по вёснам. Теперь ряды уже собрали, и купцы привычно обживали их.

Иван Васильевич повёз Иоанна в Макарьевскую слободу, там он постоянно останавливался со своими работниками на постое у давнего знакомца.

Уходя, успокоил:

— Раствор у меня заранее откуплен и, хоша сынок там с мужиками и приказчик — пойду, доглядеть за всем надо. О баньке я озаботился, приду — смоем пыль. Пока отдыхай, отче!

И думать не думал Иоанн, что он так устанет в этот день открытия Макарьевской.

Торжественный, многолюдный молебен, крестный ход вокруг ярмоночного городка, подъём флагов — и всё это в присутствии высоких особ, именитого купечества.

Впервые Иоанн увидел и подивился великому множеству разноплеменных людей на торжище, бесчисленному богатству, сработанному человеческими руками. И второй раз, после Москвы, ощутил в себе гордость за принадлежность к православному миру.

… Более тысячи лавок распахнули свои створы, Иоанн всё-то обойти не посмел даже, приглядки близкой к товарам не вышло, поздно вечером еле нёс себя на постоялый. Ещё позже заявился Иван Васильевич — бодрый, даже весёлый.

Вслед за хозяином кучер принёс и поставил на лавку в светёлке корзину всякой снеди.

— Хозяюшка, посудочки! — засуетился Масленков, глядя на безучастного от устали монаха. — Вот из ренскова погреба! — шумел купчина. — Давай, отче, садись и пригуби хоть малость. Я ведь, считай, из застолья купецкого сбежал — собрались арзамасцы кутком…

— С кожей-то как? — вяло спросил Иоанн и нехотя принял оловянный стакан.

Иван Васильевич махнул рукой.

— У меня ж не мелочёвка… Посидели, как водится между купечеством, в харчевне я вятичу — знакомцу старому, половину кож и уступил. Цена сходная, не в убытке, это нет. А тут, уж в конце дня, сибиряк меня перехватил — завтра обещал остатнее взять. Сбуду товар!

Едва прилёг Иоанн и тотчас упал в сон, как в провалище. Рано утром пошли с Масленковым в кожевенный ряд арзамасцев. В начале ряда висела икона, и кожевники со смиренными лицами принялись молиться, потом тихо разошлись по своим растворам.

Иоанн попрощался с Иваном Васильевичем.

— Мне надобно в книжный ряд. До вечера. Будь благословен!

— И тебе Господь встречу!

Опять оглушённый человеческим говором, криками, ослеплённый множеством товаров, а подчас разными диковинами Востока, наконец-то разыскал нужную ему книжную лавку.

Купил два новых «Служебника» и, пока укладывал их в заплечную суму, опять вспомнил, что ждёт он Меланию. Сговорились же прошлой зимой в Балыковой. В книжном ряду, наказывала монахиня, спросить унженских лавошных.

Он встретил черниц у порога лавки — попятился, поднял голову, и в его глаза ударил блеск Меланьиных глаз. Чёрные, бездонные, с поволокой… Иоанн смешался, очи взем опустил, не знал что и сказать. Чёрные брови вразлёт, яркие губы, а вот прежний румянец опал, лицо у монахини похудело, и резче означились плавного овала скулы.

Чернички будто наученно окружили Иоанна, а Мелания, оглянувшись — не смотрит ли кто, вполголоса обронила уже знакомое:

— Зову тебя за Волгу, брат. На Керженец… — она не дала заговорить Иоанну. — Мы слова твоево учительнова хощем, худотно живём, поп нам надобен!