— В Москве пустынь знаема! — не утерпел Ефрем, оглаживая свою светлую бороду. — Знакомец мне пишет, сюда просится…
— Добре! — Иоанн прихлопнул ладонями по коленкам. — Надеюсь, братия, что найду и в Москве и в Петербурге не чуждых нам господ. Теперь у нас вкладчиками князья, графиня, о купцах уж и не говорю. Да и в Сенате есть благодетель. Вот скоро поеду обивать пороги и кланяться…
Приехал Иоанн в Москву, пришёл в Вотчинную коллегию — без неё дело не могло решиться, а там, встречным, такой разговор:
— Братья Семён и Алексей Полочениновы противятся тебе, игумен.
У Иоанна внутри даже похолодело: вот на, вот тебе и препона с рогатиной!
— Это ж дети тово, кто облыгал, кто мне палки в колеса прежде вставлял, не давал храм поставить… Что они?
— А вот что, — вспомнил подьячий. — Пишут в прошении, что их деду Дмитрию Максимовичу в старые годы была отказана чёрная рамень по Сатису и речке Вечкинзе… А дальше — дальше, святой отец, жалоба: неведомые-де монахи устроили монастырь, берут у мурз в Арзамасе крепости на землю, а сие противно цареву указу…
Вотчинная потребовала от Иоанна ответа, доказательств.
Игумен Саровской пустыни предоставил коллегии не только купчие выписи из старинных писцовых книг, но и родословные таблицы мурз татарских — потомков хана Бехана Сараклычского, как истинное доказательство родового владения землями Старого Городища лишь одними татарами.
Вся окрестность поднялась в защиту монастыря.
Русские помещики, мурзы, рядовые татары и крестьяне написали в Вотчинную коллегию приговор, в котором отметали домогательства Полочениновых:
«Порутчик Семен Полоченинов с братьями своими показали, будто земля, на коей построен монастырь, дана деду их из порожних земель, по сыску в Кадомском уезде, по урочищам и владеют они тою землею больше тридцати лет. А монахов на оном месте житие и деды наши знали тому больше пятьдесят лет, как они на оном месте стали жить. И ради их смиренного жития мы, многие мурзы и татарове, поступились оным монахам землями и лесами в вечное владение».
Особо написали в Вотчинную коллегию помещики и крестьяне сел Веденяпино, Аксела, деревни Текушевой:
«…если они, Полочениновы, неправедно вселятся на те земли, то крестьянам будет большое притеснение и изнурение, а с оного монастыря со строителем и монахами сколько лет уже живем и никому меж нами друг другу обид не было и впредь надеемся не будет».
Отверг доводы Полочениновых со своей стороны и Иоанн. В доношении от 8 февраля 1723 года он писал, что «…Дед нынешних помещиков приписал землю себе» и просил: «послать в Арзамас указ о розыске и освидетельствовать и чертеж учинить».
Полочениновы продолжали настаивать на своём.
Вотчинная коллегия медлила с решением дела.
Уже после 1731 года Арзамасская канцелярия послала комиссара Никиту Своитянова и земского писаря Ивана Максимова дознать о правах Полочениновых на указанную ими землю. Розыск показал, что местные жители действительно не знают о названных владельцах земли по речке Сатису и речке Вечкинзе… Короче, притязания братьев Полочениновых несумнительно отрицаются…
Вотчинная коллегия умела читать и между строк… Долго не думая, чиновники оной решили забрать все земли, обретенные Иоанном, как спорные, в казну впредь до выяснения… Такое выяснение далее могло длиться самое неопределённое время. Несколько обнадеживало саровцев то, что окончательного решения коллегия не вынесла и никаких документов не выдала ни той, ни другой стороне.
В земельных делах частенько споры решало к обоюдному согласию неторопливое время…
Иоанн не пал духом, опять собрался в Москву. Помнил пословицу: под лежачий камень и вода не течёт… И другую: капля по капле — камень точит…
Глава девятая
1.
В августе 1727 года с той же заботой о земле Иоанн отправился в Петербург.
В северной столице после немалых хождений и расспросов он разыскал Серебрякова и напросился к нему на постой.
Михайла обрадовался: свой, с родной сторонки… Гостевая комната пустует — живи хоть до морковкинова заговенья!
Ещё в начальные годы нового века родитель определил Михайлу в Петербург по зову царя, который приглашал торговых людей в строящийся «парадиз» и льстил им скорыми прибытками. Серебряков давно обжился неподалеку от главной «прешпективы» города и бойко вел торговлишку мясом близ «весовых амбаров». Жил прежний арзамасец своим домком с диковинной черепичной крышей.
Давние приятели непритворно порадовались встрече. Когда-то, совсем молодёшеньких, свела та же торговля. Иоанн — недавний постриженник Введенского, часто посылался в скоромные дни на Мытный за мясом для братии, и так уж вышло, что родитель Михайлы, по доброхотному уговору с игуменом Тихоном, уступал монастырю мясную обрезь и кости с мяском дешевле чем одиночным покупщикам. На подхвате у отца-рубщика всегда стоял с безменом Михайла, тогда ещё отроч.
После ужина, тихим тёплым вечером, хозяин увёл гостюшку в свою горенку. Он снял с себя тесное городское платье и ходил дома в длинной рубахе без опояски, в холщовых же портах и лёгких сапожках из арзамасской юфти. В чистой горенке, устланной яркими половиками, ближе к окну стоял крепкий стол под ковровой скатертью, привлёк внимание Иоанна красный угол со старинными иконами — монах вспомнил, что родители Михайлы «придерживались старинки».
Чёрный, ещё моложавый купец перехватил взгляд Иоанна, подошёл к киоту, поправил фитилёк в лампадке зелёного стекла и открыто погордился:
— Родительское благословение нам с Марфинькой — самым дорогим…
Иоанн не посмел отмолчаться:
— Родительское — свято!
Иоанн заговорил первым, какая нужда привела его в столицу.
— Я ведь в Саровской пустыни игуменом — это у дороги на Темников…
— Догадался: раз с жезлом — игумен! Рад я за арзамасца!
— Так вот… Отказывали, уступали, дарили, но и покупал, конешно… двадцать тысяч десятин земельки теперь вот пасу. Красный лес больше, пахотной-то лоскутки…
— Ну, отче, с таким ты замахом, ай-яй!
— Пасу своё и не своё… Сенат вот как решит… Много я, Мишаня, всяких порогов пообивал там — близ монастыря, в Москве, теперь, как на часах, стоять мне в сенатских коридорах — всяк день и час могут спросить по каждой бумаге…
— Заступа есть?
— Вкладчиками — князья, графиня, да и тут в Сенате сыщу благодетеля, а прежде царевны целый иконостас преподнесли…
— Высоко летаешь, отче… Ну, дай Бог!
Серебряков терпеливо ждал, когда выговорится Иоанн, чтобы поспрошать наконец о родных в Арзамасе.
— Благоденствуют ваши, — коротко успокоил Иоанн земляка. — Значит, помнится тебе Арзамас, не оборвалась ещё совсем-то пуповина…
— Да как забыть отчину, место где произрастал! — весело отозвался купец, встряхивая тугими чёрными кудрями. В левом ухе его мягко светила серебряная серьга. — Я с батюшкой любил на Рамзай за водой ездить — вода там — дар Божий! Всё в городу ладно?
— Работает Арзамас, торгует. А в Спасском ныне архимандрит с шапкой сребрекованной. На Высокой горе монастырь зачался.
— Как нарёкся?
— Вознесенский.
— Писали мне, что красный петух опять Арзамас поклевал…
— Наделал беды пожар. Крепостная стена почти вся сгорела…
— Распоясался Арзамас, всем ветрам открылся. Да ведь не только ветрам…
— Многие теперь по ночам страху подвержены. Прежде, бывало, закроют все четверо ворот и — бай дюже!
— Пополнел город?
— Раздался! Домов-то скоро до тысячи счётом, а народу до шести тысяч, как воевода сказывал. Скота стали много пригонять. Теперь сало для северного флота топят и солят…
— Знаю! — подхватил Серебряков. — Сальников навяливает мне сало для продажи. Отписал я, что согласен, дело выгодное для обоих. Да, а как юрода-то арзамасский?
— Отошёл человек Божий, осиротели горожане… Ну, а тут что, в «парадизе» Петровом?
