«Да они беспоповцы…» — пожалел монахинь Иоанн.
Мелания пошепталась с одной из послушниц, та лёгкой чёрной тенью упала в дверной проём и тут же вернулась с кряжистым бородачом.
— Се — Иона. Учительствует…
Иона степенно согнулся в поклоне, выпрямился — у него было на удивление чистое белое лицо в окладе светлой редкой бороды. Его настороженность тут же прошла, он улыбнулся.
Мелания мягко коснулась его руки.
— Поговорите, братья…
Монахини отошли.
Иона вопрошал недолго:
— От ково священство восприял?
— От патриарха Адриана.
— Значит, пустынником за Арзамасом?
— У Тамбовской черты…
— Старица вон сказывала, что похотел ты у нас быти?
— Ей, тако!
— Ладно. Зело у нас богоугодно и безмолвно в лесах. Ведаешь ты, что у нас по старым книгам поют и читают. Ты какую веру приемлешь, старую или новую?
Иоанн замялся. Сказать правду — раскольники тотчас уйдут, ответить угодное Ионе — слукавить. Он вспомнил слова апостола Павла:
«Аз не отягаю вас, но Всезнающий Сущий, любовью вас приял…»
— За некими препятствиями сейчас ушел в Арзамасский монастырь…
— Это как же так, — встрепенулся Иона. — Если ты старой веры, от духовной благодати не отпал, то пошто из пустыни в новую церковь перешёл?
— Призван! Градские власти ко мне с настоятельной просьбой, а потом и братия с умолением. Ради чернецов обретаюсь ныне в обители…
Иона пытливо, настороженно оглядел Иоанна и вздохнул.
— Ладно, можешь ты у нас быти, только твори всё по старой вере, в нужде мы велицей есмы без священника. Жалуй!
— Зело хощу к вам быти, — признался Иоанн и припал к плечу старообрядца.
В лавке Иона принялся писать. Подал бумагу с поклоном.
— Гли-и… За Волгой, от Вязломы идти на Деребино, спросить тамо Ивана Нетовского, а уж от нево идти на Ранасин Починок, в Починке спросить Иосафа — старца, а спрашивати у старца на Бельбож кто бы проводил. У Неонилы-матки Леонтий-трудник или кто иной, хошь наем пусть сделает, чтоб проводил в Бельбож…
Иоанн вышел из лавки, монахини тут же увели его из шумной ярморочной толпы на «ветерок», начали просить тотчас пойти в скит…
Он вперёд себя руки выставил.
— Сестрицы, я бы и с охотой, но не теперь. Как повелит Бог — явлюсь сразу.
Мелания теплом своих чёрных глаз обнесла, крылья её точёного носа затрепетали.
Поклонились друг другу.
Он еще постоял, посмотрел, как уходят монахини, пожалел Меланию: «В ней еще не улеглось девье…»[25]
Иоанн скоро находился, набил ноги и в этот второй день ярмонки.
В железном ряду купил для монастыря нужный безмен, заплатил почти семь алтын,[26] в Арзамасе такой же стоил дороже… Встретил мужика с солью, спросил почем же соль — два алтына с половиной за пудовочку — опять же дешевле, чем в родном городу. Кабы свои лошади! У Масленкова порожними с ярмонки телеги не катят, а взять бы и того, другого…
На постоялый пришёл рановато, похлебал щей, прилёг, да и заснул.
Проснулся — солнце на закат опадало. Садилось оно за Волгой, за высоким горным берегом Лыскова, и тут, на луговом месте у Макарья, рано начала густеть влажная сутемь.
Масленков ещё не пришёл — рановато ему. У купцов после дневных забот-работ свои сходбища: думают о будущей ярмонке, судят-рядят о купле-продаже, вяжутся обязательством — верным словом, что крепче любой бумаги. Купеческая честь прежде всего, она в цене неизменной.
… Пошёл вдоль берега Волги. Река отдыхала, широкие концы её — нижний и верхний, терялись в засиневшей хмари, и только цветной частокол верхушек судовых мачт ещё показывал береговые тверди. По обеим сторонам реки вскинулись на тех же мачтах длинные ручьи фонарного света.
А тут, на луговой стороне, ниже и выше ярморочного городка, взбухало зарево от разведённых костров. На подходе к ним в красных, розовых и оранжевых взметах огня мелькали чёрные тени бурлаков, артельных грузчиков, крепких заволжских мужиков и просто азартных безвестных людей, коих всегда с избытком на больших торговых сборищах.
Людской говор ещё опоясывал Волгу…
Где-то поблизости плескалась вода, что-то вспыхивало и всполошно мерцало под чёрным лысковским берегом, а рядом наплывала песня, и Иоанн невольно поддался старой волнующей бывальщине:
Что пониже города Нижнего,
Что повыше села Лыскова,
В луговой-то было сторонушке,
Протекает река быстрая
И широкая, и глубокая.
По прозваньицу река Керженка.
Она пала устьем в Волгу-матушку,
Что сверху-го было Волги-матушки,
Выплывала-то легка лодочка,
Уж и всем лодка разукрашена:
Парусами она изувешана,
Ружьецами изуставлена,
У ней нос, корма — раззолочены,
На корме сидит атаман с ружьем,
На носу стоит есаул с багром,
По краям лодки добры молодцы…
Он присел на брошенную деревину — ночь сгустилась, дневная духота спала, в луговой сырости смягчились, утихали голоса, и только песня держалась высоты своей возвышенной печали… А рассказывалось в ней, что на лодочке бел шатёр стоял, а во шатре ковёр лежал, а под ковром золота казна… А на казне той красна девица сидела, есаулова сестра родная, атаманова полюбовница. Она плачет и с рыданием слово молвила, что нехорош ей сон привиделся: распаялся её злат-перстень, выкатился дорогой камень, тут и руса косынька расплеталася, выплеталась лента алая, лента алая ярославская…
Иоанн встряхнул головой, видение красной девицы, её тревожный лик растаял… Лента алая, ярославская… Он же такую когда-то Улиньке дарил в купальскую ночь у Тёши.
Что песня-то напомнила. И как сердце-то защемило…
Иоанн пересилил себя и опять услышал, теперь уже окончание песни:
Атаману быть застрелену,
Есаулу быть повешену,
Добрым молодцам срубят головы,
А мне, девушке, во тюрьме сидеть!
Рядом, почти невидимые, заговорили у потухшего костерка укладывающиеся спать мужики:
— Ишь ведь как поют бурлаки!
— Все песельники…
— Душу жалобят. Народ вольный, а несчастный. Иные по полгоду домой не кажутся — берега Волги оминают…
«Что это я?! — вспомнил о себе Иоанн. — Ночь, а я шатуном, что на постоялом-то подумают о духовном…»
И игумен Арзамасского Введенского резво повернул в слободу.
3.
Год прошёл, а не дождались скитники заволжские Иоанна в свою лесную глухомань.
Особо ждал арзамасца Иона перед тем, как отправиться в дальнюю дорогу: старцы посылали его аж в Польшу, на Ветку[27] обращать тамошних православных в раскол. Утешился, правда, уставщик тем, что оставлял за себя Филарета. Но что Филарет! Заволжским двуперстникам нужен священник — залучить его непросто. Случалось, приходили в леса распопы, но что они, сана лишённые, от них святость уже не исходит. Вот почему с немалым терпением и обхаживали заволжские Иоанна — иеромонах известен уже благочестием, о нём уж и керженцы наслышаны…[28]
Филарет послал Ивана Дмитриева на Макарьевскую с наказом свидеться с Иоанном и снова звать его за Волгу.
Перемерял вёрсты посланник на узких лесных тропах, на разбитых дорогах до Макария и обратно, а не соблазнил арзамасца тотчас отправиться в Заволжье.
