Тем отговорился игумен Введенского перед Иваном, что неотложная нужда велит ему отправиться в свою пустынь. И уже с умыслом предложил: а будет у вас духовное нетерпение — приходите в Саров!

Давно снедало скитожителей духовное нетерпение. То после и говорил Иоанн: «звали, хотели уловить и привлечеши к своей прелести».

Пришёл-таки новый посланец не в пустынь, а в Арзамас. Кротостью и любовью говорил Иоанн с Дмитриевым, и тот вернулся к своим с надеждой: вроде бы склонится саровский монах к старому обряду. Староверы соборне повелели Филарету написать молитвенное послание Иоанну и отправить с ним всё того же Дмитриева теперь уже в Саров.

Филарет писал:

«… слышал я, государь-батюшка, о твоем благословении, что-де есть у твоего благословения желание о пустынном безмолвном житии… Помилуй, государь-батюшка, щедрот ради и человеколюбия Божия и ради Пречистыя Владычицы нашея Богородицы и всех святых, умилостивися о нашей нищете, посети своим благословением и аще Господь Бог сподобит нас твое пречестное и священное лице видети и благословение прияти, и ты нашему житию и желанию нашему самовидец будеши, и мы всяко с твоим благословением о общем нашем спасении побеседуем, чтобы на милостива Творца своего, Его помощью и вразумлением сотворити и как бы свою жизнь, данную нам еже Ему-Свету работати и заповеди Его творити и лети и славить Его-Света до последнего издыхания, туне изнурити… И ты сего ради потщися нашу худость и убожество посетить. И не остави Господа ради нас туне и всуе трудитися, но облегчися без всякого сомнения, еже бы нам на общую пользу и на спасение. А уж мы тебя не оставим единого и назад проводим до коих мест ты изволишь…»

С этим посланием и пришёл на Старое Городище Дмитриев. Шёл сторожко, опасался показаться и в Арзамасе: слуги царя-антихриста вседневно повсюду ловят мало-мальски подозрительных и гонят их на дотошные допросы и дознания.

Известили Иоанна о приходе Дмитриева, и тотчас он съехал со двора Введенского. В Сарове уже скитничали трое его учеников — добавилась еще одна келья, пустынь помаленьку обживалась.

У новой кельи с радостным лицом встретил Ириней, взял под уздцы уставшую лошадь, отозвался:

— Во-о-он за волжской-то. Вот так сиднем и сидит уж который день. Кормим, как же! А келью твою проветрили, протопили…

Иоанн подошёл к знакомцу: плотный мужик, широченная борода закрывала поношенный армяк едва ли не до пояса.

Из-под чёрных лохматых бровей блеснули умные глаза. Торопливо снял с головы Дмитриев старенький гречушник, поясно поклонился.

Присели на лавочке близ поварни. Дмитриев вытащил из-за пазухи посылку.

— Вот, чти и не отринь!

Иоанн тут же прочитал бумагу, бережно свернул её.

— Много мне чести явлено… Коли по братолюбию — радуюсь. После передашь мою братскую любовь и понимание. Ну, пойдём в келью.

Иоанн шёл впереди и молитвенно просил: «Господи, не только не хочеши смерти грешникам, но и ожидаеши обращения их, вразуми сердца их светом познания. Призри нас всех грешных рабов твоих, вразуми в час сей как творити волю Твою святую ко спасению… просвети сердца наши и Твоему благоугождению, яко благословен еси во веки, аминь!»

Зашли в домок, Дмитриев двуперстно осенил себя крестом перед иконой старого письма и радостно взглянул на арзамасского игумена.

— Разболокайся, брат, и садись. На малость тебя одново оставлю.

В поварне Иоанн налил теплой воды в ушат, внёс его в келью.

— Разувайся, брат! Ставь ноги в лоханницу…

Только теперь заволжский скитник понял, что священнослужитель похотел свершить омовение его ног.

Посапывая, Дмитриев снял свои добротные сапоги.

Иоанн вымыл, бережно отёр чистой холстиной ступни старообрядца.

— Ты, аки Христос, что омыл стопы учеников своих на Тайной вечере… — умилился Дмитриев, удивляясь смирению и покорности монашествующего брата.

— Так должно нам поступать! — не отмолчался Иоанн. Он говорил искренне. — Если мы любим Бога — мы любим и друг друга. Ну, а теперь пошли трапезовать, братия ждёт. Ежели ты не приемлешь трапезы с нами… отдельно подадим. Есть у нас и чистая посуда, запасом стоит…

Вернулись в келью — наступал вечер, отсветы низкого солнца поджигали красным тучи, гладко тёсаные сосны восточной стены домика горели сухим огнём…

Иоанн устал за долгую дорогу — ломило в пояснице, но видел, что заволжский посланец слишком уж утомлен ожиданием, в нетерпении ждёт ответа на послание своих скитников. Игумен зажёг свечи, присели к столу. Настороженный Дмитриев мял в пятерне свою дремучую бороду.

— Ответ на присылку тотчас не дам — утро вечера мудренее. Ты ведь взыскуешь и другое. Провижу тебе вскорости вразумлять и наставлять в вере своих близких. Пасомые твои о многом учнут вопрошать — давай-ка вместе искать истину. Я ведь и сам, брате, взыскую. Изобразим действо: ты ко мне со своим, а я стану выставлять своё…

За прошедшую зиму в своем Введенском, обложась книгами, Иоанн составил для себя наставление, как обличать и увещевать тех, кто откачнулся от церкви. В свою пустынь нынче приехал с выписями из этих книг, да уже и в памяти держал многое.

Дмитриеву в интерес послушать Иоанна: пусть даже он и никонианин. Но ведь стакнулся с Ионою, похотел прийти к заволжским старцам, а потом и семь лет тут вот скитничал, икона в углу старинного письма… Очень надо испытать арзамасца…

Как прежде Корелин, Дмитриев начал с вопрошений о перстосложении для крестного знамения, об аллилуйе, о церкви, о священстве — о самом-самом коренном…

— Ведаю, ведаю, что сие и есть камень преткновения… Погодь, соберусь с мыслями…

О церкви Иоанн пояснил Дмитриеву кратко: Христос и церковь нераздельны, и святость церкви сам Спаситель утверждал тем, что гнал торжников из храма.

— Было сие?

— Было! — соглашался Дмитриев.

— Та-ако! — всплескивал руками Иоанн. — То и прими, что свет-от не в одной окончине… Приложу к сему, что апостол Матфей сказал: аще кто церковь преслушает, тот будет яко и язычник, и мытарь. Смотри-ка, вот за сей закладкой… Глава восемнадцатая, стих семнадцатый. Ну и не забыл ты, небось, что Христос со своею Матерью молился в Иерусалимском храме…

— Истинно глаголеши!

— Приняли церковь! — Иоанн ласково поглядывал на старовера. — Принимаем и священство, иначе же безначалие, а оное есть зло, как говорит Златоуст. Скажу далее о духовных лицах — о священстве писано у апостолов, в «Кормчей», в «Большом Катехизисе»…

— Постой, попридержи вожжи! — Дмитриев готов был вскинуться над столом. — В правиле пятнадцатом сказано, что всякому человеку подобает учити…

Иоанн усмехнулся.

— Вот чем вы там, в лесах, себя утешаете… Это правило толкует, что учити может только искусный в слове и наставлять только в доме близких, но не в храме!

— А пророк Даниил-то что сказывал?!

— Что сказывал… Ах, ты, брате мой… Что нам следовать стороннему, ветхозаветному. Слова Даниила относятся к библейским временам. При том… израильтяне томились в Вавилонском пленении — Иерусалимский храм разорили халдеи, жрецы были побиты, частью пленены…

— И опять ты меня приклонил! — с досадой поджал губы Дмитриев. — Что там у нас далее — аллилуйя?

Иоанн твердо прихлопнул обеими ладонями столешницу, сказал твердо:

— Опять я тебе толмачу: тройственно возглашать надо! Сим в псальмах хвалим Господа. Тут, Иване, исповедуется таинство Святой Троицы — разумей! А прибавление «Слава Тебе Боже» — это опять же единение Трех Лиц божественных. По разуму Григория Нисского, понимаем и говорим: «Хвалите Бога Отца, хвалите Бога-Сына, хвалите Бога-Духа Святого». Знаю, заволжские старцы стоят за удвоенное аллилуйя. Вспоминают, стало быть, токо два лица Троицы. Не согласуется это с православием.

Дмитриев едва дослушал Иоанна. Через столешницу надвинулся на него.

— А Максим Грек[29] в своем слове писал, что дважды аллилуйя возглашал Игнатий Богоносный…

— Оле! Слукавил Грек! — обрадовался Иоанн тому, что вспомнил разговор об аллилуйе с архимандритом Павлом из Спасского. — Он, Грек-от, прохладен к нашему православию — латинства в нём много. Игнатий жил и пострадал в годах древних. А Максим внедавне, как же он мог беседовать с Богоносным…