— А у латинян, как Грек вещает…
— И тут Грек покривился! У них, у римлян, аллилуйя, как достоверно сказывают, глаголется и трижды, и четырежды, и боле. Помни: наше троичное аллилуйя есть песнопение восточной православной церкви.
Дмитриев долго сидел молча, уставившись глазами в чистую скобленую столешницу. Тёплый свечной свет мягко обливал оплывы его широких плеч под белым холстом рубахи.
Он потер переносицу и задумчиво, скорей себя, спросил:
— Как же теперь всё это изъяснить самому себе, приять…
Иоанн тихо напомнил слова Христа:
— «Блаженны алчущие и жаждучие правды». Думай, пещись о душе. И что вы там слепо в своем Заволжье хватаетесь за слова непросвещенных? Заглядывай в книги и думай — сличай, пора уж! Ну, брате, прости… Меня сон морит, на мельнице уж петух зорю кличет. Лезь на полати, тамо шуба и подушка…
Уже на своей рогознице[30] подумалось Иоанну: а Максима Грека почитать бы не худо…
4.
Роса уже подсыхала, когда они пошли по горе — Дмитриеву захотелось осмотреть пустынь.
Стоял замерень — предзимье. Уже твердела земля, оголёнными стояли старые ветлы и низкие тальники на берегах Саровы и Сатиса. И только сосны за речками всё так же молодо и свежо зеленели под неярким и холодным солнцем.
Хрустели под ногами сосновые шишки и мелкое палочье — Дмитриев осторожно ставил ногу в больших лаптях со сдвоенной подошвой, и это забавляло Иоанна.
— Боишься ноженьку уколоть?
— По такой красе ходим… Вот тут красота неизреченная, весёлая…
— Здесь храму бы стоять… — забывшись, помечтал вслух Иоанн.
Дмитриев резко остановился, минутно замер в себе — слово о церкви подсказало, кто перед ним. Почти зло обронил:
— Мнится мне, что ты никонианин, щепотник? А говорил, будто слово твоё истинно.
— Да не моё! — поднял голос Иоанн. — Напоминал я тебе глаголы Божьи и речения отцов церкви. Я лишь перелагал, а ведь ты душою соглашался, а?!
Дмитриев прямо не ответил. Встал у сосны, огладил её шершавый ствол и тихо признался:
— В недоумении пребываю. Очеса ночью не смыкал долго — в такое ты меня окунул. И сейчас аки бы какой силой связан, и язык мой скован. И хочу сказать противность тебе, а не могу. Ты не волхв?
— Да что ты, милой! Ты в сомнениях… Севодня, завтра в сомнении, а потом придёт и просветление — устрояй себя!
Медленно спускались с горы. Дмитриев всё говорил — расслабился:
— Пришед я сюда, посланный нашим отцом Филаретом. Умилосердись, самовидец, братия просит тебя быти в скиту!
Иоанн своё в уме держал: ладно, приедет он в Заволжье и будет един противу многих слепцов, кои ором берут на собеседованиях, а не рассудком…
— Не свободен! — виновато отозвался Иоанн. — У меня тут вот и в Введенском делов скопилось… Ага, мечусь туда-сюда. Бог даст — свидимся. А пока я отпишу Филарету.
Посылка вышла краткой. После положенных братских приветствий и заверений Иоанн открыто написал:
«… ничтоже иное ко спасению нашему нужно, токмо православно веровати и быть в соединении в православной вере, вообще быти во единой Соборной Апостольской церкви».
Саровцы заботливо снарядили Дмитриева в дорогу. Иоанн провожал до мельницы Онисима. Постояли, поклонились друг другу.
— Долгоденствия дней тебе, брат!
Дмитриев благодарно принимал напутствия и всё кланялся, кланялся.
За долгий обратный путь Дмитриев о многом передумал, и открылось ему одно: не лукавил арзамасец, говорил с верою и сама истина для него, Дмитриева, глаголала. Призадумался в скиту и Филарет, что посылал своего ученика в Саровскую пустынь. Пересказ Дмитриева сверил с книгами — так и есть! Да, силен черный поп из Арзамаса! И Филарет поругал себя: пошто ране-то слову своих сотолковников слепо верил…
К кому же третейскому обратиться, от кого принять просветление. Что купно скажут свои заволжские старцы — ведомо. В Нижний к ревнителям старой веры пойти — опасно, подгляд за ними давний. И одно неотступное думалось: надо искать встречи с человеком знаемым, к заволжеским любовну. А не открывается ли через игумена Иоанна Божий Промысел, не указуется ли чрез него путь спасения?!
И решил Филарет, а решил, то и сделал: взял с собой несколько бельцов, целую кошницу писем раскольничьих, книг нужных и пошёл в Арзамас.
… Уже в начале раскола у приверженцев старообрядства быстро сложились вопросы к своим противникам, а более того — составилась защита своих воззрений.
В свою очередь и «никониане» нашли в Библии, Евангелии, Апостоле, Катехизисе, в книгах отцов церкви, в словах святых подвижников и соборных поставлениях чёткие резоны на все вопрошения и утверждения раскольников.
Против главных раскольнических догм утвердилось девятнадцать основных ответов и составилось крепкое обличение частных догм старообрядцев, которые нашли своё выражение в беспоповщине, аввакумовщине, онуфриевщине, диаконовщине, кадильщине, федосеевщине, ветковщине, поморщине, нетовщине, морильшине и сожигательстве, в погребательстве, молоканщине, иконоборщине, а впоследствии против сорока восьми толков раскола…
В Введенском приняли скитников по-братски. Накормили бельцов сытно, и те пошли смотреть город, а Иоанн пригласил Филарета к себе в игуменский покой.
Филарет открывался чистосердечно:
— Духовную любовь ты к нам явил, брат. Уязвилась моя совесть, совсем-то уж не доверял прежде, но вот пришёл к тебе.
— Доверие не главным ли между людьми — спасибо, брат. — Иоанн радовался началу разговора. — Смиренно стану слушати твои слова, да будет меж нами самая нелицемерная любовь!
Филарет отозвался не сразу, отозвался упавшим голосом:
— Плачевно слово моё. Церковь у тебя благолепа, ограда надежная… Рядом — соборный храм, воевода с воинством. Не прячетесь — легко вам, живете открыто, без упрятки, а мы-то тамо в чащобах лесных отходную никоновской Московии отпеваем, а может и себе…
— Чем всё же держитесь, люди старого благочестия?
— Святостью научителей своих! Загинай-ка персты: Никита, коево никониане осмеяли, посрамили, по злобе нарекли Пустосвятом; Аввакум — отец наш духовный, сожженный в Пустозерском остроге. С ним ведь лютую смерть прияли инок Епифаний, дьякон Федор Иванов, священник Лазарь со прочими. И обретаем силы от имен мучениц боярыни Морозовой, княгини Урусовой — голодом уморены в Боровских земляных ямах. Инокиня Иустина сожжена… Целый собор просиял наших заступников перед Господом…
Филарет долго молчал.
Иоанн легонько кашлянул, напомнил о себе, начал осторожно вводить заволжского уставщика в разговор.
— Вы там у себя ищете спасения… Тем и мы заняты. Давай налаживать себя на беседу немятежно, рассудно, без лицемерия греховнова. Вспомним-ка для начала: сколь разных толков среди вас появилось… Ведь что ни скит — свое согласие! И вот меж вами, согласниками, нет, как говорят, никакова согласия. Это как же?! Лаете друг друга почем зря, соромите. Чему же там у вас учат научители. Не злобе ли противу святых истин? Да разве это Божие веление, разве уязвленное православие нужно Ему. Ужели ради этова православная вера просияла в мире?!
Филарет заговорил с трудом. Его полное веснушчатое лицо вспотело от напряжения.
— Ждут скитники конца света. Неможно избежати в сем мире печати антихристовой. А кто примет печать — тому нет покаяния. Потому и криком души кричат: жить — погинуть, значит, а решиться уйти из мира — возмечтать о царстве небесном. И сожигают себя со словами: души за Тебя полагаем с любовью и да не нарушаем своего крещения, сожигаем себя огнем, да в той вере умрем, в коей родились. Зри, како радеем!
Иоанн вспомнил:
— В Олонецком крае, в Палеостровском монастыре почти три тысячи сожглось — да разве это Божие веление, опять же… Да всякое насильство над собой — грех непрошеный!
Филарет вскинул голову.
— Легко судити других… Разумей, игумен: нигде же нам нет места спасения, только в огонь да в воду, везде мы гонимы антихристом. Пришёл царь Пётр и вершит последнее потоптание святой старины. Но «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царствие небесное».
