Иоанн жил в неисходном смятении. Знал он о «долгом ящике», той медлительности московских приказов, но ведь челобитные-то переданы тем, кто близок в дьякам. Полгода проходит, а прохождения бумагам нет и нет!
Незваным в скиту объявился Афиноген из Введенского. Спрыгнул с саней — борода, шубный ворот, треух в липком снегу.
Иоанн увидел: уж очень по глазынькам-то весел.
— Соскучился?
— Да не-ет! И вам тут сохнуть не дам! С радостью, отче…
Руки дрожали, в глазах рябило. Поверенный московский писал: в Казанском приказе «земля под церковь справлена и память о том послана в Патриарший казенный приказ — являйся!»
Только и осталось, что явиться… Архирей-то наперёд дела о земле повелел выдать Благословенную грамоту! Ах, ребятушки, ах, ходатаи московские, ах, проныры таковские, уж и поспасибую…
— Афиногенушка, мчим на рысях в Москву!
23 января 1706 года Иоанн получил отказную грамоту на землю Илариона Кугушева,[36] что издревле пишется Старым Городищем по речке Сатиса, от устья речки Сарова и вверх по тем речкам по обе стороны… В Патриаршем приказе выдали необходимую Благословенную грамоту и Святой Антиминс[37] для новой церкви…
Ликовал Иоанн, возносил слова благодарности к Всевышнему: «О чудесе Предивного! Утешил ты верного раба Своего!»
Задержался игумен в Москве. Наперёд заботилось: поставит он теперь в Сарове храм, а это значит — быть нову монастырю. Придётся строить и строить. Нужны богатые вкладчики…
Помнил монах о словах Спасителя: стучите и откроется вам… Стучался и открылось: вкладчиками стали С. И. Пушкин, князь В. В. Долгорукий, граф Матвеев с супругой, С. Т. Кишкин, князь Одоевский, боярыня У. М. Новосильцова, а после и арзамасские Аргамаковы…
Уже на подъезде к Арзамасу вдруг подумалось: едет он довольнехоньким… А тот костромской монах, скитский же, у него-то с построем церкви не вышло, так и уезжал из Москвы со слезой. Случайно в Патриаршем приказе сошлись каждый со своим — пришлось утешать костромича, да проку-то! И уж невольно вот горькое приходило в голову: ах, царь-царь… Как вернулся ты из люторских стран, так совсем всякие грани перешел. Уж и церкви Божии не велишь строить — антихристу потворствуешь! Откачнулся ты от русских святителей, тобой, как сказывают, люторского уклону Феофан Прокопович вертит, его наставления видим…[38]
Памятные грамоты Иоанн в первую очередь воеводе Алексею Пестову представил для записи памятной в особую книгу. Прыткий воевода пребывал в добром настрое, поддерживал здорового игумена под локоток.
— Что же выходит… Шестой монастырь арзамасцы учреждают. Оле! Поставим храм, и ты, отче, скроешься ведь в Сарове?
— Душа моя постоянно тамо, — мягко сознался Иоанн.
— Умным человеком в Арзамасе станет меньше…
— Не переводились в Арзамасе светлые головы, да и теперь… — открыто польстил Иоанн воеводе.
— Помочь бы тебе, — задумался Пестов. — Градская казна пуста — Пётр Алексеевич любит нас за душу, но и трясёт, как грушу. Может, кликнем аршинников?
— Всё-то с купцов спрос…
— Так, дворяне — служат, купцы — платят, холопы тягло несут.
И Алексей Авраамович густо захохотал.
6.
Как на радостях не сходить к архимандриту Спасского, не повестить его, что приехал из Москвы не с пустыми руками.
С оправдания начал: на площади нынче узрил воевода, перехватил к себе в канцелярию, а уж попал к Пестову — не вот с места сорвёшься…
Павел оглаживал свою ухоженную бороду и улыбался.
— Кесарю — кесарево! Сказывай о Москве! Вот уж сколько живу в Арзамасе, а душой-то частенько в Кремле…
Иоанн давно обдуманное сказал:
— Теперь без патриарха там пусто. Как-то сиротски. Народ в беспокойстве.
— Да, прежней заступы у церкви и мирян нет. Это ты верно: осиротел народ! — Павел сидел у окна, поглядывал на широкий монастырский двор, на белый взмет высокой шатровой колокольни, на пухлые снега у каменной ограды. — Как патриархи наши — Иоаким и Адриан пеклись, бывало, о народе. Адриан-то противником выступал — как же можно бороду воспрещать, когда Иисус Христос с бородой… Противился он табаку, зелью пьяному… Иоаким предостерегал, что всякое царство свои нравы и обычаи имеет, в одеждах и поступках свое держит, иноземного же не вводит! А царь Пётр после смерти своей матери благочестивой Натальи неистовству предался, разным кощунствам. В Немецкой слободе, в этом вертепе разврата, пьянствут по три дни подряд… Невидаль в мире христианском: собирает всепьянейший собор, где главным шутом патриарх Пресбургский и Кокуйский — Никита Зотов, а сам-то царь «дьяконом»… у остальных собутыльников срамные прозвища… Да-а… Наш тишайший Алексей Михайлович любил же шутить, но шутом не был, помнил о своём царском достоинстве!
Иоанн вздыхал.
— Сказывал мне на ухо причетник в Москве… В доме Лефорта в Немецкой слободе идёт дебоширство, пьянство такое великое, что и описать-то невозможно. Винный торговец Монс свою дочку нашему подсунул, Анну, что ли… Глумится Алексеич над церковью и никакова удержу на нево нет. Ну а за сим извещаю: поведено архимандриту Арзамасского Спасского монастыря Павлу освятить новую церковь на Старом Городище!
— Сочту за милость Божию! — светлел своим лицом Павел.
…Иоанн всё ещё игуменом Введенского. Но вот узнали монахи о разрешении строить храм в скиту и обеспокоились: построит Иоанн церковь… А не переведут ли на новое место Введенский?
Афиноген первым пришёл с тревогой братии:
— В челобитной-то в Москву на что упирали: монастырёк беден, на тесной базарной площади — неудобь место… Свыклись мы тут в городу. Базар как-никак и прокормляет. Кто мучки поднесёт, кто круп отвесит, кто капустки, а то и меру яблок…
В трапезной за длинным столом Иоанн успокоил монахов:
— Стоять обители нашей и дале. На иное повеления не прошено, да и не дадено. Почти полтораста лет в Введенском чернецы спасаются… А в Сарове, по Промыслу Божию, встанет новое богомолье — радуйтесь тому, что нас, арзамасцев, избрал Всевышний в делатели свои. Хоша и не праздник ныне, но такой уж день выпал, что сердца наши полны веселия. Эй, келарь!
Вскорости появились на столе глиняные кружки и пивцо стоялое — загудела братия, затрясла бородами в согласных разговорах, застучала кружками.
— Отцы честные!
— Ещё можаху… Услаждайся чрево, взвеселись душа!
— Вмещающий да вместит…
Не скоро разошлись по кельям в тот вечер монахи — разошлись с излияниями братской любви и благодарности щедрому игумену.
На другой день пошёл Иоанн к Масленкову: нельзя утаить и от купчины добрую весть.
— Давненько не гащивал! — обрадовался Иван Васильевич, как и всегда при встрече широко раскидывая свои сильные руки.
Без застолья гостя хозяин не отпускал. Шумно суетился.
— Без соли, без хлеба — худа беседа! Вот опять сподобился быть твоим кравчим и чашником. Почествую я тебя ноне медком, переваренном с вишнею, а из брашна щучину выставлю: жалей, что день-то постный. Это всё так, на скору руку…
— Да я не голоден!
Иоанн рассказал о поездке в Москву: всё вышло по воле Божьей, по желанию вкладчиков арзамасских.
— И по твоей воле, Иван Васильевич. Ты тож челобитную подписывал.
Масленков слегка покашливал, на шее теплый шерстяной платок. На стуле ему не сиделось — сам подавал мисы с едой, что приносила стряпуха, супруга Ивана Васильевича уехала погостить к родичам.
Ласкал слух купчина:
— Провижу монастырь новый, а строителем мой друже! Оно славно, но скроешься в своих палестинах — не по часту придется видеться…
Иоанн пошутил:
— Пока строиться будем — надоем, одначе. Надо то, надо сё и завтра и послезавтра…
Масленков присел, посерьёзнел. Сцепил пальцы рук на полном животе.
— А ты будь в надеже: не оставлю! Знай, тереби меня. В могилу ничево своего не возьму, а что церкви отдам — зачтётся и Богом, и людьми.
