Прокопович с великой предосторожностью, краешком глаза, косил на Анну Иоанновну с особым приглядом. Не молодеет матушка! Заметно потучнела за последние четыре года… Эта мужеподобная женщина, большая любительница дворцовых шутов и шутих, игральных карт, биллиарда и особенно охоты — стрелок она отменный… Да, очень подурнела Анна: широкое лицо багрецом взялось, мужские черты выперли и даже голос огрубел…

Архиепископ ответно улыбнулся императрице, когда она, наконец-то вяло позволила ему:

— Изъясняйтесь, владыко!

Феофан встал со стула.

— Не терпит отлагательства… Граф Андрей Иванович Остерман зело любопытствовал и торопил меня… — Прокопович выпрямился и начал доклад спокойно, прислушиваясь к своему напористому голосу: — Для вас, ваше императорское величество, сокрытого у нас нет. Мне, по верховенству в Святейшем Синоде надлежало рассмотреть тетради архимандрита Маркела Родышевского. Не стал бы я докучать вам только этим. Теперь дело приняло, не обинуясь скажу, зловредный оборот. Замечу, что Родышевский превратно толковал о моем «Духовном Регламенте», а ведь об оном Пётр Великий сказывал, как о весьма полезном. На его основании благодетельные для России указы изданы… Он же, Маркел, написал мое житие презло, пасквилем. Показал меня сущим еретиком, дал словам и жительству моему превратное, завистливое толкование. Книга пошла по духовным… Причту к сему: Тверской архирей Феофилакт Лопатинский напечатал в Киеве книгу «Камень веры», опять же с поношением моево имени…

— Знаю, разбросаны плевелы…

— И вот теперь от этих плевел, как и ожидать было должно, поднялись зловредные факции!

— О чем ты?

— Саровские и берлюковские монахи переписали тетради Родышевского и подметывают их другим. Сии пустыни стали прибежищем настоящих мятежников, которые замышляют противу власти и чести вашей…

— Сие доказательно? — Анна Иоанновна приласкала левретку и щелкнула по носу толстую шутиху, которая явно заслушавшись докладчика, перестала растирать царскую ногу под голубым шелковым чулком. Императрица засомневалась, ее красивые глаза потемнели, взглянули на архиепископа строго. — С монахами-то не перебор ли? Как в других монастырях?

— Тихо…

— Так, ты считаешь, что монахи угрожают мне-е… Это уж слишком! Ну ладно бы там злодеи вроде Стеньки Разина или Кондрашки Булавина… Ужели угодники Божьи так не приемлют меня — за что-о?! Да я эти два года только и делаю, что милостиво раздаю от своих душевных щедрот. Те же саровцы более двадцати тысяч десятин земли по моему указу получили! Феофан, владыко, да ты помнишь ли, что царская рука тяжела…

Прокопович внутри похолодел, но внешне остался спокоен: третьему венценосцу служил в России, наслушался всякого: лести, похвал и даже памятных грубостей от царя Петра — всякого хватало!

— В Синодальной конторе, в Москве, порядочно сыскано. Еще раз, ваше императорское величество, осмелюсь повторить, что крамомники составили злодейскую факцию! Тот же Родышевский… Головка весьма неучена, тупая… Одним словом, книжица ево не что иное есть, как готовый и нарочитый факел к зажжению смуты, мятежа и бунта!

Анна Иоанновна высоко подняла брови.

— Книга — это одно, но какие же обнаружены вины монахов, в чем они?

Архиепископ прямо не ответил:

— Были и есть некие прилежные наустители, которые чают нового в государстве состояния. Немало, немало таковых есть. Вся книга Родышевского полна ругательствами, лаем на царствующих в России государей, на их указы и уставы. Он, Маркел, порочит их, отметает яко богопротивные. А ко всем монахам, священству и мирским людишкам приласкивается, чтобы толкнуть их к неприятию и негодованию…

— Да неужто всех государей этот Маркел порочит? Ужели все, все указы ему не в пронос, а? — императрица опять строго взглянула на главу Святейшего Синода. И невольно задумалась: как же свиреп Феофан! Ему должно быть первой заступой за священство, монахов, за мирян, а он — уж который раз трактует: московиты грубы, тупы, во всем полные невежды, а вот он единым в отечестве светилом, этот выученик иезуитов… Вон, истинный святитель — Дмитрий Ростовский… И после смерти чтим всеми. Милостивцем был для всех при жизни, а теперь архирея называют святым. А этот?! Дай-ка ему волю — всех распнет! — Прости, владыка, я в мыслях отстранилась, запинаюсь…

Феофан расстегнул свой сафьяновый портфель с золотой застежкой. Он боялся одного: замешательства царских особ в разговоре — думают! Это замешательство может ведь обернуться и страшной бедой. Он нарочито заспешил:

— Ваше императорское величество! Мой экстракт на книгу Родышевского заключен в трех частях, льщу себя надеждой, что вы соизволите полистать эти трактования. Оговорщики налицо: от одново гнила яблока целый воз загнивает…

— То верно!

— По некоторым данным иеросхимонах Иоанн в Саровской повязан с немирными раскольниками.

— Кто свидетельствует?!

— Будут свидетельства — Ушаков достанет.

— Дыбой… В Тайную, значит… — императрица скорбно улыбнулась. Ее большие темные глаза подернулись грустью. — К любезнейшему Андрею Ивановичу, что вины добывает пыткой…[71]

Прокопович открыто льстил:

— Ради неомрачения дней царствования вашева величества!

— Так, что делать?

— Примите совет: корень злодейства исторгнуть, выволочь наружу и силу его испразнить! Мнение мое: пока не поздно, сыскать тех наустителей-советников, помощников и передать их светскому суду. Дело преважно — несумнительно государственное!

— Уж и не знаю. Так вот, сразу…

Просвещенный шибко Феофан Прокопович достаточно хорошо знал историю древних и новых времен… Первенствующий член Святейшего Синода накрепко усвоил — чего боялись и страшно боятся сильные мира сего: страшатся они потерять власть-сласть. Дядюшка-то нынешней императрицы давно ли своего сына-наследника избыл из-за этой боязни, жену и троих сестер в монастыри заточил… Так что стоит только насторожить Анну Иоанновну, которая всходила на трон так трудно, с такими оговорками верховной знати…

И архиепископ осторожно открыл свой заготовленный козырь — царица так чутка к козырным картам…

— Государственные преступники трактуют, что престол ваш принадлежит Елизавете Петровне. Они порочат вашу монаршую честь!

Лицо Анны Иоанновны и без того полнокровное разом побагровело, глаза блеснули гневом.

— Зер шлехт! Уж коли так… Только вот что: схимонаха Саровской ангельского чина не лишать… Он теперь должность игуменскую не исполняет, на покое. Матушка моя, царевны Мария и Феодосия к старцу радели — подземный храм в Сарове устрояли. Известно мне, что монахи там ежегодно зеленый праздник празднуют, имя императрицы возносят перед Богом…

Феофан осторожно, тихо вернул Анну Иоанновну к главному предмету разговора. С тончайшей язвинкой, произнес:

— Оставим всех в покое, дадим повод Елизавете Петровне…

Императрица вспомнила о своей затаенной противнице, в гневе закусила свои полные вишневые губы. Рожденная от «подлородной» матери ищет трона…[72]

— Пусть светский суд решит! Я — умываю руки…

Анна Иоанновна коротко взглянула на часы, затем за окно: там, на Неве, играли подсвеченные июньским солнцем легкие взблески плескунцов.

Прокопович понял, что аудиенция окончена, и встал.

— Владыка, оставьте трактат — охотно прочту, ваше красноречие принадлежит истории… И передай графу Остерману, что жду его завтра к обеду. Повести приятеля, порадуй ево: опять по-твоему вышло у бедной Анны…

Архиепископ ушел раздраженным. Про себя пошутил по-русски: не дотянулся Феофанушка до Иванушки… Ну, не все волку теляти жрати…

Оставшись одна, императрица, с невольной грустью, воспомнила своего родича Семена Андреевича Салтыкова. Тот как-то в семейном кругу объявил ходившую в народе молву: честным людям нынче жить нельзя. Кто получше, поумнее разумеют о немцах при дворе — в кратном времени пропадают, зачисляются в нети…[73]