— Может, освежить память?.. — тихо, вкрадчиво спросил Ушаков и опять поднял голос. — Ты же и с этим стакнулся!

Самгин понял страшный намет.

— Принес портной список с грамоты царя Петра о порядке престолонаследия. Из оной следовало, что государыней быть Елизавете Петровне.

И ты тот список опять же припрятал — заложил на хранение, авось понадобится! А мог бы и сжечь… Ну, как говорят немцы: зер щлехт! Плохо твое дело, расстрига! Скажу: Гришка многое о тебе выложил.

Яков негодовал: обнажил Зворыкин всех! Ну, и тебе воздаем.

— Ево бы сюда, на дыбу! Он сознался бы, что в тайном сговоре тут, в Петербурге, замешан. Метили преж Елизавету Петровну возвести на престол!

Генерал, с умыслом, закричал:

— Ты, Яшка, ври да не завирайся!

И опять Самгин, в своем поднявшемся зле, не догадался о подвохе.

— Не завираюсь! Называл Белова, Петра Чистова из купцов, что постоянно с иноземцами якшается. Да и Вейц Гришке много чево обещал. Прельщал дурачка высоким местом, чуть ли не царевна ему уж приготовлена. А жил он, Гришка, тут в доме графа Сантия.

Генерал махнул рукой.

— Итальянец давно обретается в Сибири не своею волею.[68] Ты был духовником бывшего кабинет-министра Макарова…

Яков понял: мало ему, Ушакову, монахов — он еще и славного служаку Петра решился пристегнуть к делу — какой узел вяжет…

— Побойся Бога, Ушаков! Тайну исповеди не предам! Не причастен господин Макаров ни к Родышевскому, ни к нам, монахам — нужды ему нет… Да и стар, немощен. У царя Петра он в великой чести был, а теперь захотел ты приплести ево… Давно ли ты, генерал, пред Макаровым выю свою гнул…

— Он еще и с обличением — како-ов поганец! — заревел Андрей Иванович и осекся. — Переведу на другое: монах Пахомий из Саровской сказывал, что ты в отстутствие Иоанна не служил царских молебнов и панихид, упирал на то, что это не дело пустынников. Тот же Пахомий указал тебе на сии упущения, а ты на нево с наскоком… Еще напомню: новгородского епископа Феофана ты с чужих слов ересеводителем называл…

Самгин встрепенулся, персты над собой воздел.

— Не побоюсь — так! Маркел Родышевский сему свидетель! На православной кафедре протестант нутром!

— Будет, эка ты взыграл! — попробовал пошутить Ушаков. — Ну а про отягощении народа ты распинался, хульное об иноземцах выкладывал, о тех, кто государыне верно служит…[69]

— Карману бездонному, брюху своему ненажорному они служат — нашел ты слуг…

— Ты монаха Сильвестра к крамольным речам толкал. О какой этой заварухе предрекал, а?!

Яков едва не рассмеялся. Пошире покривил спекшиеся губы, показал крепкие зубы.

— А когда, в какие это веки наш мужик жил и радовался?! Генерал вскочил, вскинул кулаки.

— Злобствуешь? Дерзишь нагло! Мало тебя на дыбе держал— погоди, я тебя опять вразумлю — шелковым станешь… На запор ево!

Самгина увели.

Андрей Иванович махнул писцу.

— Поди, оставь!

Оставшись один в каморе, Ушаков подошел к двустворчатой архивной шкапе в углу, открыл дверцу, налил из штофа водки в оловянный стакан и с охотою выпил. Тяжело, мешковато заходил по сырой затхлой комнате. Водка взбудоражила, взбодрила главу российского сыска, но настроя доброго не подняла.

Только и порадовался внезапному озарению: в этом чужом для генерала Петербурге выколачивать признания от сидельцев Тайной легче, чем бывало в Москве. Там, в какое окно ни глянь — храм Божий, кресты на маковках церквей неизменным укором, а то и грозой… А тут, в петровском «парадизе», чаще протестантские шпили и люди, с коими служба вяжет — куклы в седых париках…

Андрей Иванович незаметно для себя опять приблизился к шкапе, но не сразу открыл дверцу — его опять, как уже случалось, захватила навязчивая мысль: куклы-то, куклы… Как же это случилось, как допущено, что кругом указующий перст — перст немецкий?! Паучье племя, лицемеры, плуты последние — прав Яшка Самгин! Да разве Яшка только, разве монахи одни… Вот поди ж ты: сыск, караул, пытки, палач на торговой площади, могильщик — это все русские исполнители. А кого сюда, в «пыточную горницу» волочь, приговоры втихую нашептывать — во имя благоденствия государства российского — это все чужаки, тем же немцам отдано. Вот и разводи руками: те чужаки в стороне, а мы, русаки, всегда в бороне! Эх, ма… Сами своих бесчестим, нещадно топчем, да еще и руки потираем — не так ли, Андрюшка?!

…Ушаков открыл-таки заветную шкапу, налил себе еще стаканчик, степенно выпил. Пора было ехать домой обедать.

Императрица Анна Иоанновна по приезде из Москвы в Петербург в начале 1732 года выбрала себе огромный дом адмирала Федора Матвеевича Апраксина, который был завещан им Петру II близ Кикиных палат на месте будущего Зимнего дворца. Комнаты дома не отличались величиной, роскошью, и потому Анна Иоанновна повелела сломать рядом стоящие Кикины палаты и начать строит Зимний. 27 мая состоялась его закладка по плану обер-архитектора Расстрелли.

Императрица ждала на прием первенствующего в Синоде, архиепископа Новгородского Феофана Прокоповича. Теперь, когда он явился и сидел в приемной, почуствовала, что с недавних пор Прокопович стал несколько раздражать ее.

Анна Иоанновна сидела не за письменным столом, а по-домашнему у окна близ большой клетки с попугаем. В этот день она не намечала выезда и потому одета в простое голубое платье, а голову повязала платком, как повязывают себя женщины из простонародья. У ног императрицы увивалась маленькая левретка с высоко вскинутой спиной и большими умными глазами.

Думалось о Прокоповиче. Еще недавно в Москве дворец наполняли слухи, которые-таки доходили до племянницы Петра от кабинет-секретаря, с которым Анна Иоанновна держала себя запросто — слухи, недобрые. Алчен, изворотлив Феофанушка. Живет явно по дерзкой методе: «губи других, иначе эти другие тебя погубят». Да один ли Прокопович держится сих страшных правил. Тайная канцелярия, слышно, не сидит без дела…

После краткого доклада и подписа бумаг, кабинет-секретарь впустил архиепископа.

Императрица пригласила присесть на стул подальше от себя и с правой стороны так, чтобы Феофану не было видно, как карлица-шутиха растирала ей левую ногу.

Прокоповичу уже за пятьдесят. Сидел он красивый, внушительный. Крутые в изломе черные брови, открытые пресыщенные черные глаза, прямой нос и густая с проседью борода, раздвоенная к низу.

После смерти царя Петра I духовенство и монашество России вздохнуло было в надежде, что ослабнет воздействие Феофана на следующую царствующую особу. При Екатерине Алексеевне воздействие это действительно ослабло, но затем Анна Иоанновна, окончательно предавшись «немецкой партии», верхушку которой составляли Остерман, Бирон. Миних, Левенвольд, стала благоволить и Прокоповичу.[70]

Императрица мельком пожалела Феофана: лицо его выглядело утомленным — множество дел, личных интересов и удовольствий сладкой жизни сильно состарили его. Ей вспомнился 1730 год, когда князь Дмитрий Голицын предложил ее в царицы — о том объявил уже и Верховный совет, но Прокопович стал возражать. Ей принесли присягу и вместе с тем около года держали почти под караулом в ожидании, чью сторону примет гвардия в Петербурге: сторону «верховников» или ее, Анны… Вот в это время Феофан и «одумался» и тайно, в часах, прислал ей доброжелательное письмо. Тогда, очень нуждавшаяся в поддержке, она благосклонно приняла прежнего любимца Петра, просчитала сколь будет нужен он ей дальше… Вскоре отблагодарила архиепископа — он стал во главе Святейшего Синода и тотчас начал устранять своих недругов.

В каких местах томились или прозябали видные православные иерархи, императрица не помнила, но нет-нет, да и вопрошала ее совесть: не много ли их разослано в отдаленные монастыри, где строгим наказом обращены они в немотность…