Балакирев и рубанул сплеча:
— Царь-батюшка, народ сказывает: с одной стороны — море, с другой — горе, с третьей, стал быть, мох, а с четвертой — ох! Пётр и взревел: ложись! И отдубасил шута своей палкой. Бил да приговаривал те балакиревские слова. Вот так, вот эдак…
Вдоволь они тогда наговорились, пожалковали о бедах, а беды всегда Москва поставляла, а теперь — вдвойне новая столица на болоте…
Пришёл припотелый Макарий. Грубое мужицкое лицо с реденькой бородкой и кустистыми бровями. Обеспокоился, светлыми глазками опечалился.
— Видишь ты меня скорбна…
— Болезный ты мой, и как тебя угораздило?
Иоанну бы взбодриться при виде игумена, а он опять впал в расслабление.
— Кончаюсь, постриги…
— Ты что-о… Молодой ишшо… Бог милостлив. Ты подумал: схима тебе воспретит многая…
У Иоанна непрошенно навернулись слабые слёзы.
— Твори-и, кончаюсь…
Макарий заторопился развязывать принесённый узел, начал готовиться к обряду.
— Ну, твоя воля…
И отослал послуха во двор.
Прежде чем начать постриг, Макарий объявил:
— Упреждаю… примешь схиму, а как на ноги встанешь, да доведет Господь вернуться в свой монастырь… Так вот, заповедаю: строителем тебе не быти, а також никакова верховства над братией не принимать. И не священнодействовать, в обители находиться неотлучно, неисходно. Чернецов в церкви от Писания не учить. В пении церковном и за трапезой с монахами стоять и сидеть в числе последних..
Макарий наклонился над Иоанном.
— Уразумел ли… Принимавши?
— Принимаю…
Макарий повеселел, начал обряд великого пострига.
Начально Иоанн исповедовался перед игуменом.
Порядок пострига в схиму в монастыре долог и торжественен. Начинается он с пения канона: «Приходите люди, воспоем песнь Христу Богу, разделившему море и проведшему народ, освобожденный Им от египетского рабства ибо он прославился».
Иоанн, взволнованный величием события и оттого окончательно ослабевший, почти плохо слышал тропари, стихиры и антифоны из Требника, не всегда отвечал на обязательные вопрошения священника — мигал при согласии…
— Отрекаешься ли ты вторично от мира и от всего мирскова, по заповеди Господней?
— Отрекаюсь, святой отец.
Он опять плохо слышал длинное наставление.
— Обещаешься ли, по благодати Христовой, пребывать до самой смерти в своей обители?
И ешё нашлись силы:
— Принимаю и обещаюсь с Божией помощью, святой отец.
…Если бы пострижение здорового монаха происходило в храме — трижды бы бросал священник на пол ножницы, что прежде лежали на Евангелие и трижды постригаемый должен бы поднимать их, подавать священнику и целовать его руку.
Макарий приподнял голову Иоанна, крестообразно постриг седеющие волосы, бережно опустил на жёсткую монастырскую подушку.
— Брат наш второй раз постригает волосы…
Только это и слышал Иоанн.
Макарий поднёс к губам власяницу… неловко облачил голову схимника в куколь, соединённый с аналавом, взял в левую руку конец передней полы аналава и правою благословил Иоанна. Рясу, кожаный пояс и сандалии положил рядом.
— Прими, брат Иоанн, второй раз духовный меч, который есмь слово Божие, и постоянно пребывай в Иисусовой молитве, дабы всегда иметь тебе в своем уме, сердце и на устах имя Господа Иисуса…
Как держал Иоанн в руках крест — он после едва ли помнил.
А вот ласковый голос Макария ему слышался:
— Прими, брат Иоанн, вторично щит веры — крест Христов, которым ты угасишь все разженные стрелы лукавого, и всегда помни слова Господа: «Если кто хочет идти за Мною, отвергнись себя, возьми крест свой и следуй за Мной». Воззовем все о нем «Господи помилуй….»
Он не знал, когда ушёл Макарий, едва ли помнил, как послух поил и поил его ромашковым маслом, как кончился день, как перемог он следующую ночь…
Иоанн очнулся поздним утром — он понял это по ярко освещённой солнцем стене кельи. И столько солнца на улице! И такая синь неба над монастырской оградой…
Он ощутил куколь на своей потной ещё голове и вспомнил, что Макарий постриг его, вместо Исаакия нарёк Иоаннном, вернул его к изначальному — ласковому, семейному Иваше… Иоанн — это значит Божья благодать! И всё обрадовалось в монахе. Потянул спёкшиеся ещё в жаре губы в улыбке. Живё-ём… Жив, благодарение Господу!
Иоанн захлебнулся от радости, послух услышал смятенный кашель своего игумена, подошёл, приложил ладонь к сухому лбу и весело, молодо объявил:
— Оживел! Молился я за тебя авва! Я загадал: переможет ночь — жить будет! Во-от, жар спадает… Кваску надо?
— Давай…
Теперь он пил долго, узнавал вкус ядрёного монастырского кваса.
— Пойду, брашнова куплю, укрепляться тебе, отче, надлежит…
— Ступай, ступай, дорогой. Малинки там сушёной…
Иоанн сразу после ухода послушника уснул. Какие ангельские голоса ему пели!
5.
Он выздоровел, поднялся на ноги, отстранил смертную сень. Тихим, постаревшим и умудренным — на краю могилы ведь стоял, вернулся в монастырь.
В долгих раздумьях не заметил дальности дороги. Дважды отвёл его Господь от конца, от исхода — значит, ярем Всевышнего ещё не снят, значит, ему, ему кончать дело с землей!
Припоминал пережитое в Новоспасском: уже готовился принять свою кончину, но не оказал последнего малодушия, ибо помнил и верил словам Антония Великого, что смерть для людей, кои понимают её — есть бессмертие, а для простецов, не понимающих смерть — смерть есть смерть. Да что Антоний! Разве не знает он сокровенную мудрость: смертию смерть поправ!
…Когда сквось высокие прогалы в сосняке увидел знакомую церковку на горушке, братские келии, поставленные улицей к храму — ослабел, заплакал: как же, оказывается, мила сердцу монаха родная обитель!
Братия глазам своим не поверила, когда увидела куколь на голове своего игумена, знала, что сие значит: всё, отошёл он от них, при живом осиротели они, из первого стал схимник последним… Попритихли чернецы: как же изъяснится строитель, что с ним произошло, почему решился на крайнее — только, только обустрой обители начался…
С неложной радостью встретил своего духовного отца Дорофей. И тут же погрустнел своим багровым безбровым лицом. Сидели в келье Иоанна одни — за окном чуть слышно падала с крыши первая капель.
— Не думали мы, не гадали…
— Так меня хворь скрутила, так она меня разняла, что и жить не чаял. В беспамятство впадал, но наслал Господь одоление немочи моей.
— Понимаю.
Сидели за столом друг против друга тихие, грустные.
— Нынче напишу патриаршему блюстителю, признаюсь, что облачился в схиму. А пустынь отдам твоему попечению.
Дорофей отмахнулся красной обгорелой рукой — белёсые сросты кожи на ладоне монаха вызывали жалость к нему.
— Куда мне в калашный-то ряд… С землёй у нас ещё не управлено — всё, всё тут на твоих раменах. Не осилю упрягу!
— Ты давний мой содетель — осилишь!
На второй или третий день по приезде, подошёл Феолог и коротко сказал:
— Братия в смятении, собраться просит.
— Зови!
В трапезной церкви Иоанн рассказал о случившемся с ним в Москве. Теперь он отойдёт от настоятельства по обещанию…
Едва кончил говорить, монахи наперебой стали просить:
— Не отвращайся, авва, от нас, сирых.
— Ты нашим духовным вскормленником!
— Неоплошно доселе было кормило твоё..
— Челобитную напишем местоблюстителю…
— Самому царю!
— Буди по-прежнему наставником!
— Братия, может это ваши уста от преизбытка сердца… Вы подумайте, подумайте!
— Перемены в глаголе не жди, не дети!
Иоанна подняло единодушие чернецов: и он тут же решился:
— Ну, потворствую вашей воле… Тотчас напишу игумену Макарию, братия-де просит разрешить от обета. Только вряд ли — крепок владимирец в слове. А вы потрите-ка умные лбы, ещё поумствуйте!
Присылка от Макария пришла вскоре. Писал в цидуле игумен:
«Аще вся приказанная от меня и заповеданное тебе не исполниши и не сотвориши со смирением, без прекословия, аще ни во что же не вмениши и своим упорством не станеши тако творити, что тебе беседовал и заповедал, аще презриши: суда не убежити. А что отче Иоанн, через Писание свое извещаешь мне свое мнение, свое отчаяние, всякое сумнение и печаль о себе. Просветляйся святыми книгами и правилами Святых Отец, и об архирейском совете вельми вразумляйся и рассуждай смиренным видом и образом схимническим».
