Уже слово «хартия» насторожило Иоанна. Он взял с края стола лист бумаги и тут же принялся читать.
Буквы прыгали перед глазами. Это что, это как же так… И при этом Авраамий ищет священства?! За ним такие грехи! Да ему и думать неча о сане иеромонаха!
Иоанн крикнул послуха.
— Авраамия ко мне!
Перед ним стоял уже грузный, седеющий, хотя ещё не старый человек с озабоченным, даже испуганным лицом. Пальцы больших ладоней перебирали деревянные горошины монашеских чёток.
Иоанн не сразу почувствовал, что сорвался на крик, чего, конечно, не хотел.
— Как же ты посмел с такими грехами налаживаться в иеромонахи? Не-чес-ти-е! За-пре-ща-аю данной мне властью!
Не ожидал этого крика и Авраамий. Стал оправдываться:
— Не посмел я в храме, перед святым Евангелием…
— Ступа-ай! — затопал Иоанн сапогами.
В тот же день Иоанн зашёл в келью Авраамия и попросил прощения у монаха: впервой ему открылся такой обман, такого ещё не случалось.
Авраамий отмолчался, даже не встал с постели. Только нехорошо сверкнул белками глаз из тёмного угла кельи.
По простоте душевной не думал Иоанн, что Авраамий пошлёт донос в Москву — донос о чём?
Вдруг исчез из обители Авраамий, исчез из Арзамаса, а когда вернулся — от троицких монахов сведал Иоанн, что Авраамий получил-таки в Москве архирейскую грамоту — стал иеромонахом, утаил, знать, возбранные прегрешения в миру.
Довелось свидеться с Авраамием. Иоанн, прямо глядя в глаза монаха, сказал:
— Наряжать суд над тобой я не волён. Но будет, будет тебе, недостойно приемший священство, суд строгий. Суд свыше!
Вот тогда «в сердцах» и навёл Авраамий клевету на своего недавнего игумена. Мол, запрещение Иоанном наложено потому, что он, Авраамий, не похотел жить в скиту Введенского — на Старом Городище.
В своём игуменском покое Иоанн места себе не находил. На столе среди книг лежала грозная бумага, вызывавшая его в Москву для ответа по доношению Авраамия. Обвинение выставлено нешуточное: патриарший указ излагал навет так, что в Саровской пустыни-де живут раскольники без церкви и все они в подчинении игумена Арзамасского Введенского… Вот и вызван ответствовать, стоять перед вопрошающими…
Оказии не случилось, ехал в Москву на своих монастырских. Путь долог. Скрипят и скрипят полозья санок, что-то дорожное коробье на запятках постукивает, что-то воротник шубы скулу натирает, а почему это послух на грядке передка сидит неловко, боком и бестолково дергает мёрзлые вожжи…
В досадном беспокойстве Иоанн. Нет, беды не ждёт: провинки за ним в деле с Авраамием нет, поступил по церковному правилу. А вот донос-от… Вот так облепят честного мужа грязным веретьем лжи, и поди сдирай с себя коросты навета, обеляйся как хошь. Воистину: добро лежит, а зло бежит и разит.
Московский тракт оживлён. Бесперечь встречаются длинные обозы, царские верховые в ярких кафтанах — все бритые теперь, с босыми лицами, купеческие и дворянские возки, мужицкие дровни…
В Патриаршем приказе увидел Авраамия, промолчал.
Что властями сделано, то сделано. Признали духовные, что служить в храме Аврааму позволяется, и, как потом говорил Иоанн, смущались только тем, что поторопились рукоположить Авраамия в иеромонахи, дать грамоту на священство… Иоанн отмолчался: Москве виднее…
Дотошничали по навету, в котором Иоанн обвинялся в принадлежности к расколу. Благо, кто-то из вопрошающих вспомнил, что игумен Переяславского Николаевского монастыря Питирим свидетельствовал, что игумен Арзамасского Введенского есть просветитель раскольников заволжских, что привёл Иоанн до сорока старообрядцев в православную церковь…
— Ну, а в Саровском-то скиту?!
— По бедности Введенского, к коему скит приписан, временили с поставом церкви… Летом поднимем храм!
На духовном спросе признался Авраамий в злонамеренном, облыжном оговоре Христова подвижника. Бес его попутал, гордыня окаянная, такой поклёп, такую напраслину на мужа честна возвёл…
— Лжец — есть хранилище ветра, отголосье дьявола, первейший враг своей честности. Всегда он бывает посрамлен, уж если не людьми, так всемогущим Богом! — басил под белёными сводами судящий дьяк. — Смотри, Авраамий, доглядывать будем!
Он же и приказал:
— Авраамий, пади повинно в ноги перед своим игуменом и слёзно покайся. Твою судьбу отдельно решим. А ты, праведный Иоанн, в своём смирении поступи милосердно к своему собрату и — делу конец! Да крепится братолюбие меж духовными. Аминь! Ступайте!
3.
Душой, разумом почувствовал Иоанн, что настало сокровенное время исполниться памятным предзнаменованиям, которые открывались некогда первым монахам-отшельникам и благочестивым людям то слышимым церковным звоном из-под земли, то видимым нездешним светом, что падал с небес на Старое Городище. Да, пора венчать пустынь Саровскую православным храмом.
Надо садиться писать челобитную в Москву местоблюстителю Патриаршего престола.
Так повелось в православной России: храм мог поставить просьбой и иждивением своим один мирянин, селяне и горожане вкупе, монахи… Только была бы выделена законным порядком земля под церковь. В челобитной указывали нужду в строительстве Дома Божия.
Излиться в письменной просьбе не велик труд. Можно начать и с того, что скит Введенского монастыря в шестидесяти верстах от Арзамаса… Как же ходить немощным старикам в церковь?..
А чья земля между Сатисом и Саровым, кто-то же должен уступить её монахам, отдать в собственность.
Подьячий Фёдор Мартынов в земской избе долго перебирал связки старых бумаг, долго листал пыльные листы, но нужного не отыскал. И только через несколько дней вспомнил, что, возможно, та земля в вотчине дворян Полочениновых, они жалованы угодьями у Тамбовской грани…
Жили Полочениновы недалеко, в селе Успенском по Симбирской дороге. Но по слову воеводы оказалось, что успенский господин касательства к Старому Городищу не имеет, а вот родич его, Дмитрий… Но Дмитрий своим домом живёт в Москве. Вот так…
Иоанн что-то приболел. Велел послать к себе Авраамия и Афиногена. Последний до недавнего времени нёс послушание в Сарове.
Авраамий после того, как в Москве прощения на суду просил за клевету, держался в Введенском смиренно, Иоанн поверил в его раскаяние, и теперь ему захотелось отличить его, как-никак пережил позор…
Иоанн лежал, кутался в заячий тулупчик. Монахи сидели на лавке близ стола.
— Тебя, Авраамий, посылаю старшим. Вон на столе роспись, как Дмитрия Полоченинова в Москве сыскать. А сыщете, то поведи разговор о продаже земли на Старом Городище. Может, склоните к милосердию, и откажет на благое дело. Передай, что родителей-де в вечное поминовение запишем. А ты, Афиноген, будешь под рукой Авраамия. Деньги получите у келаря, он и лошадь определит. Да, Авраамий, на столе возле Минеи лежит доверительное письмо, как доведётся купчую писать… Ну, с Богом!
Из Москвы вернулся Афиноген один.
— Ну, что?! — Иоанн каждый день ждал посланцев.
— За уступку земли запросил Полоченинов триста рублёв.
— Да откуда эсколь у нас, в глаза не видывали! А где Авраамий-то, больного, что ли, оставил?
Афиноген усмехнулся.
— Лжу он тебе сказывал, когда за поклёп каялся. Остался в Москве, похоже, насовсем…
— Каким вертлявым оказался! — помрачнел Иоанн. — Ладно, сам себе бродяжью стезю уготовил. Ишь какой, невместно ему с нами стало. Пошёл… Нанизает на себя грехов — жа-аль.
Оставшись один, Иоанн впал в уныние. С горечью подумалось: знать, недостоин я такого начинания, не хочет Бог моих потуг…
Мучился игумен и молился. Однажды ночью увидел нежданный сон — такое, о чём и думать-то не думал. Позже вспоминал:
«От церкви прямо ко мне шёл в келью как будто Нижнего Новгорода архирей Исайя в мантии архирейской, имуща в руце жезл обыкновенный, коим подпирался идя. И пришед ко мне, сотворя молитву Иисусову, положил руку свою на главу мою, глядя на меня, благословил знамением крестным и сказал: слышал, у тебя есть желание, мыслишь построити в пустыни церковь и о земле скорбишь, яко господин оной просит цену многую. Не скорби о том, ибо Бог устроит землю, и ничего тому помещику не давая. И во всём поможет тебе Бог и всё дело устроит. И от их словес его архирейских тотчас усладилося сердце моё и весь исполнился радости и веселия, в себя пришед, ощутил в сердце моём премногия радости и сладости духовные преисполнено и тогда по премногу удивлялся бывшему видению».
