Многое надо было пережить, самому хлебнуть тяжёлой работы, чтобы с такой суровой нежностью сказать усталому человеку: «…что, родные, не устали?». Это же не болтам, это же людям Гидростроя сказано!

Осенью 1958 года, в канун штурма Волги, все мы – почти все – жили на Гидрострое. В те дни на дверях Союза писателей нашего города можно было вешать объявление: «Союз закрыт. Все ушли на

ГЭС». Мы работали в газете, писали стихи для лозунгов и листовок. Перед днём затопления котлована появился на плотине огромный плакат: «Добро пожаловать, вода, на праздник нашего труда!». Тогда же появилась листовка со стихами:

Мы не подписывались под стихами: иногда листовка требовалась срочно, и тогда кто-то писал первые строчки, а кто-то завершал четверостишие. Это была черновая работа, капля в море. Но все мы гордились этой каплей. Хотя вслух об этой гордости никто не говорил.

Когда наступили последние, решающие дни, вернее, часы, в которые была перекрыта Волга, опять – как Берггольц и Прокофьев в дни Волго-Дона – с нами были поэты Ленинграда: Михаил Дудин, Сергей Орлов и Александр Решетов. Был с нами и ещё один дорогой писатель: возле самого наплавного моста, там, где пенилась, и бурлила, и сопротивлялась Волга, стоял теплоход «Аркадий Гайдар» – на нём находился командный пункт штурма.

Было холодно, очень ветрено, тихо падал редкий колючий снег.

Шли и шли медленные самосвалы с огромными железобетонными пирамидами в кузовах. Ступив на наплавной мост, они тяжело приседали, а пирамиды, одна за другой, ухали в Волгу, одна за другой – целый день. А самосвалы всё шли, а на берегах, на подступах к плотине, всё стояли, словно не убывая, ряды пирамид – серые, тяжёлые – бесконечные ряды. На душе было тревожно.

Костёр на левом берегу, возле которого грелись строители, тоже был. Подбегут на минуту, подержат над огнём застывшие руки – и опять к самосвалу. И тот седой человек, о котором написала я в стихотворении «Награда», тоже был.

Листовок я в тот день не видела. Не до того, видно, было.

Но года через два в таёжном городе Дивногорске, что стоит на берегу Енисея, подошёл ко мне строитель Красноярской гидростанции. Он достал из кармана вчетверо сложенную, уже потёртую на сгибах листовку с нашими стихами. Развернул, дал мне почитать и опять положил в карман.

Он её бережёт как память о своей первой стройке, о своей молодости, о своей капле в Волгоградском море.

У нас в Доме литераторов, в Волгограде, на самом видном месте стоит глиняный кувшин, а в нём – пшеничные колосья.

Простой кувшин – тяжёлый, горло узкое, низ пузырём, как у всякой кринки, только ручка сбоку да по низу цветы нарисованы, как венок.

Колосья – тоже обыкновенные, колос к колосу, зерно к зерну. Правда, потемнели они слегка оттого, что стоят там давно, и что собраны были в дождливое лето.

Кувшин этот родом с Украины, подарил нам его поэт Микола Упеник. Он в годы войны здесь, на Волге, воевал, наш город для него – святое. В 41-м целый месяц шёл он по тылам врага; выбирался из окружения. На груди, под гимнастёркой, прятал боевое красное знамя. Шёл ночами, пригибаясь к застывшей осенней земле, не заходя в сёла, занятые врагом. Питался зерном, которое выбирал из редких колосков, втоптанных в грязь или оброненных кем-то, на его солдатское счастье, посреди измученных войной полей. Потом под этим знаменем насмерть стояли защитники Сталинграда.

Колосья в Дом литераторов я привезла из-за Дона в дождливое, но урожайное лето. Хлеб по области стоял стеной, но уборка шла тяжело: дожди лили чуть не каждый день сильные – не дождички, что пыль прибивают, а проливные, с грозами. В десять минут от такого дождя дорога разбухает, машины буксуют, замирают в полях комбайны, гнутся к земле колосья. Сорнякам в непогоду раздолье.

Но погода – непогода, а хлеб в поле не оставишь. У хлеборобов в такую пору каждый погожий час на счету, каждая машина – на вес золота. Страда всегда страда, а в дождливый год на плечи села две страды выпадают.

И погода – непогода, а каждый год, чуть застучат, застрекочут в степи первые комбайны, за Дон и за Волгу, за Медведицу и Хопёр, за палласовскую речку Торгун и за нехаевскую Тишанку, которую в доброе лето курица вброд переходит, – но поля-то и за Тишанкой лежат великие, – каждый год на те поля едут писатели, газетчики, художники, работники радио, телевидения, кино. Едут каждый за своим урожаем, за своим зёрнышком в Большом волгоградском хлебе – за стихами и рассказами, за очерками, портретами, песнями, – страна должна знать героев битвы за хлеб.

В один из таких страдных дней наша редакционная «Волга» застряла в низине где-то между Суровикином и Чернышками. С утра было солнечно, мы успели побывать на одном полевом стане, ехали к другому и радовались: по обочинам просёлка – хлеб, как в кино, колосья в машину заглядывают. Наш кинооператор снял сюжет для телевизионной программы «Время», и у меня в душе уже болели какие-то строчки. Хорошо!

Но только мы выехали на большую дорогу, в ту самую низину, – налетела гроза. Через несколько минут добрая, светлая, красивая, а главное, сухая дорога исчезла. Под машиной бурлили мутные ручьи, грязь разбухала на глазах и пузырилась, росла, как на дрожжах. Мы засели.

Конечно, не только мы. Целый хвост мокрых машин вытянулся вдоль бурлящего потока – грузовые, легковые, молоковозы, самосвал, автобус «Донские дали» и ярко-красный «запорожец», пассажиры которого ехали, видимо, к морю: в заднее стекло видны были ласты, маска, трубка; на верхнем багажнике, укрытые клеёнкой, мокли сачки, удочки, раскладушки и пузатые рюкзаки. Из машины грустно поглядывали на дождь папа, мама и трое ребят в одинаковых белых шапочках, на каждой – волк с сигаретой и «Ну, погоди!» написано.

Конечно, им, курортникам, можно было «погодить»: днём раньше, днём позже в море нырнёшь, – какая разница! Но нам надо было добраться ещё до бригады механизаторов, поговорить с людьми, написать материал, передать его в редакцию по телефону, до которого ещё тоже доехать надо! – и успеть в совхозный дом культуры на встречу с читателями.

Нам ждать было некогда. Мы сбросили в машине обувь и не вышли, а нырнули на дорогу. Сразу все промокли, но сразу же повеселели и стали толкать свою «Волгу» по великим лужам и по великим ямам. Мы хотели хоть как-то, но двигаться вперёд, чтобы выбраться из этой проклятой низины к подножью высокого песчаного холма. Холм был почти рядом, и на нём, в волнах мокрого хлеба, виднелся высокий белый обелиск со звездой.

Мы не жалели сил, но «Волга» наша двигалась медленно и в основном боком, её заносило то вправо, то влево. И мы, мокрые, в грязи по колено, вместе с «Волгой» съезжали то в правый, то в левый кювет и уже не толкали, а держались за неё, чтобы самим не шлёпнуться в грязь. Курортное семейство, глядя на нас, по-моему, нахохоталось на весь отпуск.

Сильная гроза не бывает долгой. Ливень затих, как и начался, незаметно. Засверкало отходчивое летнее солнце, прилетел ветерок. Было так хорошо и так тихо, словно и не грохотала только что гроза, не барабанил по спинам дождище; словно во всей степи не было ни машин, ни людей, ни птиц.