Вот тогда далеко за холмом, за тем высоким обелиском и послышалась песня, девичья, звонкая. Мы ещё и слова не успели разобрать, как на холме показался грузовик, а в нём – девчата. Стоят, за кабину, за борта, друг за дружку держатся и поют на всю степь. Грузовик шёл быстро, «на цепях». Такой машине любая грязь по колено. И когда поравнялся он с нами, мы увидели: все девчонки в ромашковых венках, и грузовик тоже нарядный – в цветах и колосьях, через весь борт у него – красное полотнище, а на нём одно слово: ТАНЯ! Огромными буквами.

Вот вам и страда, и каждый погожий час на счету, и каждая машина на вес золота! А у Тани, колхозной дочки, свадьба! И выделил ей колхоз машину, чтобы в этот дорогой день проехала она всю родную степь и всё на всю жизнь запомнила: и это бескрайнее хлебное море, и тот солдатский обелиск, и эту колхозную доброту, по которой выходило, что и у хлеборобов, и у солдат нет ничего дороже, чем Танино счастье.

Потом мы положили к обелиску охапки цветов и колосьев, мокрых от дождя. И я подумала о том, как тридцать лет назад выходил из окружения молодой солдат с красным знаменем под гимнастёркой. Он шёл целый месяц, шёл ночами, пригибаясь к застывшей осенней земле, опасаясь заходить в занятые врагом сёла. Он не умер от голода только потому, что на родных, измученных войной полях находил чудом уцелевшие хлебные колосья.

Вот почему колоски, подаренные мне в тот вечер в совхозном клубе, стоят теперь у нас, в Доме литераторов, не в хрустальной вазе, а в глиняном кувшине – памятном подарке поэта и солдата.

А стихи про Танину свадьбу напечатали потом в областной газете. И дней через десять получила я от Тани письмо: «Как жалко, что в стихах не сказано, что на другом борту было написано „Серёжа”».

– Почему стихотворение «Арбуз» посвящается Михаилу Луконину?

– Кто, по-вашему, Главный Поэт Волгограда?

Так и было написано с заглавной буквы: Главный Поэт. Как Главный Конструктор.

Вопросы эти в ребячьем списке стояли далеко друг от друга, но я их объединила. Потому что ответ на оба вопроса – это разговор об одном человеке, Михаиле Кузьмиче Луконине.

Он был, есть и навсегда останется Главным Поэтом нашего города.

Не потому, что он был самым талантливым и самым известным из нас. Хотя и это правда. А потому, что ни у одного из наших поэтов не было такой рабочей, солдатской, мужественной, такой чисто сталинградской судьбы. У Луконина она была.

Он вырос в Заволжье, на Быковых Хуторах. Работал на нашем тракторном заводе. Потом уехал в Москву, в Литературный институт, и переманил туда своего друга, тоже тракторозаводца, поэта Николая Отраду. Когда началась война с белофиннами, оба они – и Отрада, и Луконин – ушли добровольцами в лыжный батальон. В одном из боёв Отрада погиб. А Луконин вернулся. И пошёл потом, опять добровольцем, на Великую Отечественную войну, прошёл её всю – от начала до конца, от Москвы до Берлина. И опять выжил: хранила его судьба, его солдатское счастье.

В 42-м году в горящем Сталинграде погибла рукопись его первой, так и не вышедшей, книги.

Его поэма «Рабочий день», получившая Государственную премию, написана была о людях Сталинградского тракторного.

Луконин потом жил в Москве, был секретарём Союза писателей СССР, объездил полмира. Но сердце его всегда было здесь, на тракторном, на Быковых Хуторах, и счастлив он был тоже только на Волге…

Он любил всё волгоградское. Любил и всегда всё замечал – от великого до мелочей.

– Посвяти мне «Арбуз», – сказал Луконин, когда я при нём прочитала эти стихи.

Арбузы в декабре, о которых я в стихах написала, увидела я в ту зиму, когда Луконин был в поездке, если не ошибаюсь, в Лаосе. Или в Камбодже. Во всяком случае, очень далеко от заснеженного сталинградского базара. И к Луконину эти декабрьские арбузы вроде бы отношения не имели. Но в стихах были слова «Быковы Хутора», была – пусть хоть единым словом! – его, луконинская, «арбузная столица», и он не мог промолчать, не принять близко к сердцу, не мог не сказать:

– Посвяти мне «Арбуз».

Конечно, понимал он и то, что имя Луконина возле моих стихов и доброе слово Луконина о них мне дорого и приятно. Любил он вот так, мимоходом, делать приятное людям.

Теперь, когда Луконина нет с нами, каждый из нас, его товарищей и друзей, старается вспомнить всё, что он знает о Луконине. Вспомнить и рассказать.

И у меня в запасе есть одна история… «Луконинские валенки».

История о луконинских валенках – это быль. Но сколько бы раз я её ни рассказывала, мне она всегда кажется сказкой. Мне и начать-то её каждый раз хочется давней строчкой Луконина: «Слушайте, дети, сказку…»

…Шёл октябрь 1968 года. Приближался луконинский юбилей. Кто-то сказал, что на юбилейные дни в Волгоград приедут пятьдесят поэтов из разных республик и областей, потому что праздновать своё 50-летие Луконин будет не в Москве, а у нас.

За это я полюбила Луконина ещё больше! Я люблю его за то, что он – Луконин. За то, что, когда мне случалось бывать в столице весной, он – единственный на всю Москву! – спрашивал меня с тревогой:

– Ну, как там хлеба? Не горят?

Как же было его не любить!

Но любовь любовью, а юбилей юбилеем. Ведь любовь не возьмёшь в руки, не покажешь друзьям, не положишь на полку! И я стала думать, что же я подарю Луконину в день его 50-летия.

Это была трудная задача. Во-первых, приедут пятьдесят поэтов, пятьдесят романтиков, пятьдесят выдумщиков. Охота ли быть хуже других? А во-вторых, что подарить человеку, у которого всё есть, у которого всего столько, что он сам не помнит, что у него есть и чего у него нет.

Думая о подарке, я вспомнила, как однажды, разбирая вороха бумаг в одном из письменных столов Союза писателей, нашла я листок, исписанный широким луконинским почерком. Это было то ли начало автобиографии, то ли воспоминание о детстве – нелёгком, не всегда сытом. Мать одна растила троих детей, денег в доме всегда не хватало. Однажды на хуторе сгорела валяльная мастерская. И мать Луконина купила по дешёвке оставшуюся от пожара пару валенок – один серый, другой чёрный. Сёстры Луконина уже невестились и стеснялись ходить по хутору в разных валенках. И тогда в них пошёл в школу Луконин.

Всё было решено: вот как понаедет к нему гостей со всех волостей, так я им и расскажу эту историю и подарю Луконину пару валенок – один серый, другой чёрный!

Дальше всё было, как в сказке. Но скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается!

Я начала со знаменитого сталинградского универмага. Потом пошла в Дом обуви, потом – в Детский мир. Валенок не было. Я изъездила весь город – от Тракторного до Заканалья – валенок не было. Тогда, набравшись смелости и захватив с собой писательское удостоверение и депутатский мандат, я поехала на обувную базу. Валенок не было. Утром следующего дня я поехала на толкучку. Валенок там было – море! Но – увы! – это было чёрное море: серых валенок не было.

Я протолкалась там почти до закрытия. Устала. Замёрзла. И, ещё не зная, зачем, купила всё-таки пару чёрных валенок и поехала домой. Помня одно из главных правил настоящей сказки – «Утро вечера мудренее», – легла спать. А проснувшись, точно знала, что я буду делать дальше.

Если нельзя купить и невозможно достать, то остаётся один честный выход: покрасить один из двух чёрных валенок в серый цвет!

Я пошла к знакомым художникам. Их было двое. Это были настоящие художники и очень разные люди. Они внимательно слушали мою сказку о луконинских валенках. Когда я замолчала, один из них улыбнулся, как Светлов, – не поймёшь, то ли горько, то ли счастливо, – и сказал лихим голосом: