Она молодец, маленькая дочь Сталинграда, моя землячка с Тракторного!.. Не хотела бы я быть на месте той англичанки…

В руках у меня книга другой англичанки – Моники Фелтон. Она была в Корее в дни войны и всему миру рассказала о том, что она там видела. О том, как расстреливали корейских детей английские, американские самолёты.

Завтра утром увижу Пхеньян, о котором Моника Фелтон пишет так:

«…Американцы сбрасывали свой смертоносный груз каждые 15 минут… Зажигательные бомбы, затем напалм, взрывчатые вещества и бомбы замедленного действия… Развалины возвышались огромной грудой, балки и столбы лежали на дверных рамах и перекрытиях, а иногда здания были разрушены до такой степени, что их обломки казались галькой, выброшенной приливом на морской берег…»

Летит самолёт курсом к рассвету. Поднимается в синей дымке солнце, осторожно гладит лес и горы.

Выскользнул из-за облака встречный самолёт с иероглифами на сверкающей поверхности. Лётчики здороваются: самолёты качнули крыльями.

– Это уже Корея! – говорит бортпроводница.

И почти сразу внизу потянулись рисовые поля, залитые водой, отделённые друг от друга узкими бортиками-тропинками. Стеклянным блеском вспыхивает на солнце вода, кажется – лежит на земле огромная парниковая рама.

Сверкает внизу удивительно зелёная речка; светлые здания по берегам; заросшие зелёные острова. Это Тэдонган – река Пхеньяна.

Сейчас я увижу Корею такой, какой я видела, представляла её всю эту ночь. Всё, что я передумала, колотится у меня в груди. И я боюсь, потому что не знаю, где взять слова, которыми можно сказать всё это. Как ответить на слова о мире и братстве, которые я услышу сейчас?

Всё было не так, как я думала. Не было разрушенного Пхеньяна, виденного Моникой Фелтон пять лет назад, а был шумный, солнечный город, полный жизни, зелени и подъёмных кранов. Не было ни речей, ни приветствий, ни громких слов о мире и дружбе.

Был маленький деревянный ресторанчик, в который прямо с аэродрома привезли меня поэты Кореи. Кажется, он назывался «Дом голубей» или «Голубятня» и стоял у самой реки. Его деревянные стены выкрашены голубой краской, и это было бы, пожалуй, сентиментально, если бы у самых этих стен не плескалась широкая, глубокая зелёная река, которую я видела с самолёта. Впрочем, не все стены деревянные. Одна из них, та, что выходит к реке, сплошь из стекла, она раздвинута в стороны, и от речного ветра шевелятся углы скатерти и цветы на низеньком столе. Этот речной ветер пахнет морем, потому что река, с которой он прилетел, дважды в сутки мелеет и вновь разливается от морских приливов: море близко. Вот и сейчас на реке час прилива, и она дышит полной грудью, и при каждом глубоком её вздохе поднимаются лёгкие волны и весело шлёпаются о стену, почти рядом со мной. Проплывает мимо маленькая носатая лодка, а над ней, словно крыло нетопыря, качается на бамбуковых шестах серый перепончатый парус. Протянуть руку – и можно потрогать это серое мягкое крыло. Но волны Тэдонгана в час прилива стремительны и непокорны – лодка летит дальше, навстречу солнцу. За Тэдонганом высятся сопки. Сколько их видела я потом! Но это были мои первые сопки, и я решила тогда, что они – самые красивые на всей корейской земле. А на сопках лес, облака над ними и синее-синее небо.

Рядом со мной сидит Мён За – моя переводчица. Ей лет двадцать. Какая она? «Мён За» – по-русски это значит «светлая девочка». Больше про неё ничего не надо говорить: она – Мён За! Она очень волнуется, переводя мне первый тост – слова одного из поэтов, встретивших меня в Пхеньяне:

«Наши реки и сопки, наши поля и леса раскрыли сегодня вам навстречу свои объятия. И так же, как наша природа, открыты сегодня перед вами наши души. Мы знаем: в вашем сердце живут две великие любви – любовь к вашему любимому и любовь к поэзии. Мы просим вас: пусть на время, которое вы будете в Корее, ваша вторая любовь станет сильнее первой. И вы напишете тогда прекрасные стихи о нашей стране».

Я помню этот тост – как перевела мне его Мён За – слово в слово.

Что я могла ответить? Тогда! В первый день! Всё вокруг было стихами: и этот первый тост, и волны у самой стены, и маленькая лодка, улетевшая к солнцу на своём единственном крыле. А они, мои новые друзья, словно сговорившись, дарили и дарили мне в этот первый день всё новые и прекрасные стихи о своей стране.

И вдруг всё, что я видела и пережила сегодня, показалось мне началом необыкновенной, прекрасной и великой поэмы, героев и творцов которой я увижу завтра, и которую, как и все настоящие стихи, невозможно пересказать своими словами.

Как бы вы ни прибыли в Корею, – поездом или самолётом, откуда бы ни начинался ваш путь по её земле, – от зелёных газонов пхеньянского аэропорта или от широкого асфальта вокзальной площади, – всё равно Пхеньян для вас начнётся с Моранбона.

«Моран» – по-корейски «пион». Она и правда похожа на мохнатый распустившийся пион – эта заросшая кудрявой зеленью сопка в центре Пхеньяна. Поэтому её и зовут Моранбон – гора пионов.

В густых зарослях Моранбона прячутся древние каменные крепости. Видны только яркие черепичные крыши, похожие на цветы: загнуты вверх карнизы, и каждая черепичка, как цветной лепесток, топорщится, поднимаясь к солнцу. А вокруг – бесконечные сопки, леса, острова Тэдонгана и его ярко-зелёные волны и – поля, поля… Говорят, что с Моранбона видна вся Корея, потому что Корея – это поля, сопки и сотни зелёных рек!

Но есть ещё и другая Корея, и она тоже здесь – на Моранбоне.

Есть на Моранбоне театр. Не тот беломраморный, построенный после войны, красавец – с колоннадой и фонтанами возле входа. Он прекрасен, но он похож на все театры.

Есть на Моранбоне другой театр – без колонн, без сказочной птицы на фронтоне, без сверкающей белой лестницы, празднично идущей вверх.

Лестница этого театра крута и сурова. И ступени её сверкают не сахарной искрой мрамора, а строгими огоньками горных пород, залегающих в каменной глубине Моранбона. Эта лестница идёт вниз. Идёт торжественно и красиво: не в туннель, не в бомбоубежище, а в театр ведёт она человека.

Пхеньянцы построили этот театр в дни войны – вырубили 180 каменных ступеней, зал, сцену, огромное фойе. Провели свет.

Когда наверху рвались снаряды и горели разрушенные дома, здесь – в подземном театре Моранбона – звучала музыка Бетховена, Чайковского, Шостаковича. Танцевали девушки из балетной студии – лёгкие, как бабочки, в своих сверкающих и скромных, как перламутровые раковины корейского моря, платьях.

И – гремели песни о победе.

Много сейчас в Пхеньяне новых театров. Но этот – самый дорогой.

Нет у нас, в Сталинграде, такого театра. Нет пхеньянских плакучих ив и черепичных крыш с загнутыми карнизами. И наша Волга ничем не похожа на зеленоволный Тэдонган, разливающийся и мелеющий по команде моря.

Но всё равно в Пхеньяне мне всегда казалось, что я – в Сталинграде!

Прямо с Моранбона разбегаются по всему Пхеньяну светлые молодые улицы, с которых ещё не успели убрать кирпичи. Да и нельзя их убирать, потому что за спиной каждого нового дома трещат скреперы, работают экскаваторы и, как белые голуби, трепещут над стрелами кранов выгоревшие на солнце флажки.

В круглых лунках на новеньких тротуарах вскопана, взбита пухом земля. И из этих лунок, как из тёплых гнёзд, высунули длинные шеи голенькие, как птенцы, только что посаженные деревья. Как у нас, в Сталинграде! И всё это сделал народ Пхеньяна. Вырубил театр в каменном подземелье. За три года построил на месте руин город. Так он сделает всё, что захочет.

Чего же он хочет, народ Пхеньяна?

…Цветут белые акации, усыпая город душистым цветом. По вечерам вокруг круглых фонарей бьются ослепшие на свету мотыльки.

– Мама! Я хочу жить в этом доме!

Он сидит у мамы на руках и слушает, как мама объясняет ему, что он будет жить в этом доме, как только вон в том – пятом справа – окне загорится вот такой же золотистый свет. Она показывает на фонарь, под которым они стоят. Она объясняет очень долго, потому что сын ещё так мал, что не умеет считать до пяти и совсем не сразу находит своё окно среди окон большого нового дома, в котором он так хочет жить!