Только любовь к родной земле, к человеку, который украшает эту знойную землю морями и садами, только любовь и верность поэзии привела тогда в наш город и Ольгу Берггольц, и Александра Прокофьева, и Александра Твардовского, и Александра Яшина. В ту памятную волго-донскую весну 1952 года, когда строительство канала приближалось к концу, они жили здесь неделями, а кое-кто и месяцами. А годом раньше, когда до встречи Волги с Доном было ещё далеко, всю трассу канала – от Волги до Дона, всю эту жаркую степь пешком прошёл молодой Сергей Орлов.

Большие поэты, солдаты только что отгремевшей войны, лауреаты Государственных премий, – они опять были рядом с людьми, руки которых вершили великое.

От той поры остались не только их стихи. То, что они тогда были здесь, стало уроком тем, кто шёл вслед за ними.

Когда на месте нынешней гидростанции началась великая стройка, никто из нас, сталинградских писателей, конечно, не говорил:

– Слушайте, ребята, а давайте и мы, как Прокофьев на Волго-Доне…

Нет, никто так не говорил! Просто хороший урок не прошёл бесследно. Просто мы уже не могли иначе.

Привыкали мы к Гидрострою, конечно, каждый по-своему.

Наш прозаик Михаил Дорогов – по профессии он строитель – работал там, на ГЭС, диспетчером. Не берусь говорить о том, какими дорогами входил Гидрострой в его сердце, с какого диспетчерского пульта послана была в его писательское будущее верность людям Гидростроя, их трудностям, их подвигам. Рафаил Михайлович и сейчас пишет о них и живёт в Волжском, наверное, навсегда.

Лучшая, по-моему, книга Евгения Карпова «Сдвинутые берега» написана в Волжском, в то, гидростроевское время. Карпов тогда только-только окончил Литинститут и решил начать свою писательскую судьбу не с первой книги, а с первой стройки. Он прошёл её, эту великую стройку, рядовым, знал всё и всех, и его тоже знали, считали своим, узнавали в лицо.

Карповские «знакомства» нас всех не раз выручали.

Однажды летом во Дворце культуры гидростроителей был большой литературный вечер. Поэтов было много – Юрий Окунев, Валентин Леднёв, Фёдор Сухов, Александр Меркулов, Освальд Плебейский. Слушатели собрались дорогие – не отпускали долго, встреча затянулась, и мы опоздали на последний автобус, идущий на переправу к последнему катеру.

Мы стояли на дороге и дружно голосовали машинам, направлявшимся в сторону Волги. Но самосвалы, гружённые землёй, – а других машин на ночных дорогах Гидростроя не было, – все как один, не останавливаясь, проходили мимо. Это были рабочие машины, трудяги. Их водители, едва взглянув на нас, сразу понимали, что чистенькой, нарядной, нерабочей публике ночью в котловане делать нечего, и машины, одна за другой, шли мимо.

Время тоже шло, мы начали нервничать: уйдёт последний катер, что будем делать?

И тут наш Карпов, увидев в кабине очередного самосвала знакомого водителя, выскочил на дорогу, раскинул руки – не свернёшь! Машина остановилась, и пока Карпов говорил что-то умоляющее водителю, все полезли в кузов, прямо на землю – рыхлую, тёплую, чуть влажную.

Это было двадцать с лишним лет назад, но я и сейчас помню: полынью и пылью пахнет встречный ветер, на тёмные горы земли по обе стороны дороги то и дело выползают рычащие бульдозеры, их фары, как прожекторы, освещают ночную степь, и чёрное небо становится ярко-синим, как в дни салютов.

Мы ехали стоя, держась за кабину. Только Юрий Окунев, не боясь испачкаться, отважился сесть прямо на землю. Сидел, держась за длинные леднёвские ноги, тихо охал на каждом ухабе и на каждый синий луч, на каждый прожектор говорил в восторге, нараспев:

– Как кра-си-и-во!..

Много раз и до этого случая, и после него видела я на Гидрострое самосвалы, гружённые землёй и камнем, щебнем, бетоном, арматурой. Они пролетали по стройке с грохотом, разворачивались с рычанием, а в распутицу и в гололёд буксовали, завывая на всю степь. Но, может быть, надо было нам опаздывать на тот последний катер, надо было тому водителю – отзывчивой душе – остановиться и забрать нас в свой самосвал, надо было, чтоб на этот раз он был нагружен именно землёй. Может быть!

Потому что года через два, в дни штурма Волги, когда самосвалы везли на наплавной мост железобетонные пирамиды, канувшие потом в ревущий поток, в основание плотины и вечность, – вспомнилась тёплая, добрая земля того ночного самосвала, вспомнился другой штурм – другая битва за эту землю.

Вспомнилось всё. И стало стихами:

…Кто бывал на Гидрострое, тот помнит и никогда не забудет канатную дорогу. Высоко-высоко над Волгой протянуты были стальные канаты, по ним в особых подвесных ёмкостях переправлялись с берега на берег – от города к стройке – грузы. А на двух канатах, параллельных, словно рельсы, были укреплены, как маленькие шпалы, обыкновенные доски, вернее, дощечки, неширокие и недлинные. Эту узкую висячую дорожку все называли канаткой.

Многие строители жили на правом берегу, а катера через Волгу не всегда ходили: то ледоход, то лёд на Волге замерзал не гладко, а торосился. Вот и шли люди на работу и с работы по канатке. А она поскрипывала и раскачивалась, и пружинила, как живая, от каждого шага. А далеко-далеко внизу текла себе Волга, ползли маленькие белые льдины, горбатились вылизанные вьюгой торосы, свистел ветер – лучше вниз не смотреть. Конечно, был там и ещё канат, за который можно было держаться руками, как за перила. И когда мне доводилось идти по канатке, то оторвать мои руки от него невозможно было никакой силой!

Между канаткой и Волгой была натянута предохранительная сетка, вроде той, над которой работают воздушные гимнасты в цирке, но всё равно всякий раз, идя по канатной дороге, я только делала вид, что не боюсь.

Правда, было время – в начале строительства, – когда сетки этой не было. А люди шли. Шли на высоте нескольких десятков метров прямо над Волгой, которая с высоты казалась ещё огромней, ещё шире. Канатка же над этой необъятной ширью казалась со стороны тонкой ниточкой, непрочной, ненадёжной. А люди шли! Было время.

Об этом времени потом я несколько раз от разных людей слышала там, на Гидрострое, то ли быль, то ли легенду.

…В рабочем общежитии на левом берегу заболел строитель. Заболел тяжело, и товарищи отправили телеграмму его старой матери. И вот она, забыв свои годы и свои болезни, оставив дома дела и других детей и внуков, пролетела пол-России и приехала в Сталинград, к больному сыну. Но сын жил на левом берегу, а на Волге как раз начался ледоход.

И мать прошла по канатке. И никаких сеток в то время не было.

– Это подвиг! Это только мать может… – говорили строители, хотя сами этот путь пробегали не по одному разу в день, и некогда им было думать, подвиг это или не подвиг. Надо было, вот и шли.

Наверное, слышал эту историю и наш поэт Освальд Плебейский. Наверное, и сам он не раз прошёл по канатке, потрогал руками её тугие тросы. Не раз слушал, как они скрипят. Может быть, там вспомнил он и свои солдатские дороги, на которых получил и тяжёлое ранение, и орден Славы, вспомнил – словно сравнил: