«Париж и Рим мне незнакомы…» Париж и Рим мне незнакомы, И мне не снился Вашингтон. Свой край не покидал исконный, Деревню, материнский дом. И мраморных мне изваяний, И полыхающих огней Дороже в тучах колыханье Окольных древних тополей, И сокровенная тропинка Под сенью их ведет туда, Где в чашечке цветка росинкой Мерцает поздняя звезда. Она сронилась перед утром, Как весть о святости земли, Что сохранила неба мудрость, Сыновние следы мои. «Даст бог…» Старик (он мой ровесник, За семьдесят уже): «Мне ныне не до песен, Тревожно на душе. Вот сторожем работаю У богача пять лет. Придумать плоше что-то… Аль знаешь ты, поэт? Нам со старухой пенсии Хватало бы. Да сын… Ему ох как невесело! А он ведь семьянин, Живет давненько в городе, Ютится в чужаках. Сказать, достойно вроде бы. И не был в дураках, Два высших, он учитель, И врач его жена. У них мальчонки Витя И Боря. Чья вина, Что нет жилья родного? А обещал… Видать, Хозяина другого Нам надо избирать. А вдруг и новый будет Гресть под себя? Народ… О нем тотчас забудет: Живи как сможешь, сброд! Поэтому работаю И деньги сыну шлю. Даст бог в квартиру новую С семьей войдет свою. Тогда бы мне и бабке О чем еще жалеть! На крытой тканью лавке Покойно умереть». «Мама, вот и я…» Молчат рубахи, и носки, И сапоги из прорезины. Зажата удочка в тиски Кладовки, пахнущей бензином. Ее почти что не видать Среди различных инструментов. Сюда заглядывает мать Как бы с притворным намереньем, И вдруг озябливо замрет, Пошевелиться нету силы: А может, родненький придет, В час святый встанет из могилы И скажет: «Мама, вот и я, Готовь мне справу на рыбалку, Приметил в омуте сома — Не оглушить его и палкой! Его я выманю из тьмы Домашней духовитой коркой И на крючок возьму… Смотри, Скажу, какой он гордый, Царь Бузулука, щуки враг, Любитель в роднике плескаться. Я для него всего чудак, С ним не способен я тягаться — Так он прикинул. Но уже Натянута до звона жилка. Теперь он для меня мишень. И скоро, скоро моя вилка Обжаренный кусок возьмет. О, нет вкусней на свете сóма!..» Мать ходит сутки напролет В осиротевшем темном доме, И каждый шаг ее и вздох На сердце болью отдается. И дом как будто бы усох, В окошке солнце не смеется. Молчат рубахи, и носки, И сапоги из прорезины, Зажата удочка в тиски Кладовки, пахнущей бензином. «В жилье питайся хлебом, колбасой…»
В жилье питайся хлебом, колбасой, Пей водку и с супругою ругайся, Коли, к несчастью, ты не холостой, Но тут уж сам, как сможешь, разбирайся. Упор же основной задумки сей На то, чтобы не стал ты домоседом, Власами не оброс, как лиходей, Округе насылая ночью беды. Чтобы уют не превратил тебя В скота, оплывшего вонючим жиром, Тетрадку в пухлых пальцах теребя, Дал заключенье: «Я стою над миром!» Зад оторви от кресла, распахни Дверь, плесенью обметанную толсто, На воле вольной волюшки вдохни Заместо горько-ветреного тоста. И ты среди деревьев и травы Воскреснешь… Словно вновь родился! Сползет венок лавровый с головы Бесшумно, как и, впрочем, появился. И ты осмыслишь далее, как жить, Какой идти дорогой, чем заняться. И истинным поэтом коль не быть, То сущим человеком оставаться. Вот так чуть-чуть переиначил я Некрасова непраздничные строки. Словами ведь он не сорил зазря, Когда о русских гневался пороках. Некрещеный Хоронили Алешина друга Михаила – за тридцать ему. И опять секанула вьюга Больно по сердцу моему. А стояло погожее лето, Цвел бессмертник, дымился шалфей. И о радости пела куплеты Птаха средь наклоненных ветвей. Не понять ей людские страданья, Укорять я ее не берусь. Может, тоже спытала прощанье И безмерную хладную грусть, И над сникнувшим плакала птенчиком, И гнездо покидала не раз — Приносила румяное семечко… Но ледышкой тускменился глаз. Все похоже. Но в измерениях Разных. Воля тут, стало быть, Бога. От горя мать серая, Шепчет: «Мог бы еще пожить, Да проклятая водочка… сношенка… Что ж о том теперь говорить!» Гроб зарыли, смиренно, негромко Поминать удалилися, пить Мужики, и дети, и бабы В «Старый Замок» – такое кафе. И за ними последовал я бы, Если б смысл не открылся в грехе. Михаила ведь не отпевали, Некрещеным он рос и жил. А причину сельчане знали — Мать его всяк судил да рядил. Коммунист она и заветам Ильича непреклонно верна. Михаил нарушал запреты, Отклоняясь порой от вина, Посещал тихомолком церковь. С ним ходил Алексей – мой сын, Он крещеный, с Иисусом в сердце, Другу он говорил: «Не один Ты на свете…» Теперь вот Оба «там». Но по разным местам. А возможно… Душою он верил В Бога, Мишка. Ему я воздам На могиле молитвою светлой. Вон как сталось… Был холмик готов, И дождинки запели приветно На чарующих сто голосов! |
