«Как зовут его…» Как зовут его? Неважно, Может, это мой сосед, Может, ваш сосед. И даже Если в яви его нет, Все равно… его мне жалко, Он – как я… А я – как он. То промозглость, а то жарко. Старый плачет патефон О несбывшихся удачах, О тычках в висок и грудь. Отдал кровь – не будет сдачи. Сгинешь – скажут: «В добрый путь!» Кто помолится поспешно, Кто притворно глаз утрет. Огласит жена безгрешно: «ТАМ уж точно не умрет!» «Приблизившись затишливым шажком…» Приблизившись затишливым шажком, На выдох соблюдая расстоянье, Он, от восторга затаив дыханье, Застенчиво любуется цветком. А кто он, этот странный человек, И привело что на пустырь безлюдный? Забрел случайно? Или стало трудно — Средь лета душу занавесил снег? Не здесь ли дом родительский стоял, И в нем он бегал босиком, смеялся, А вырос… и однажды с ним расстался И редко, без печали вспоминал? Сей странный человек, цветку кивая, Без слез он плачет – в том загадки нет, Подобного не знает белый свет, Лишь на Руси… на то она святая. «Бандиты уважают…» Бандиты уважают, кто сильнее И кто от них не прячется в стенах, Ноль два не набирает и скорее К дверям не тащит тяжеленный шкаф. И не сидит за этой баррикадой С дубиной наготове иль ружьем. И истерично не горланит: «Гады! Всех вас не нынче завтра перебьем! И полной грудью мы тогда вздохнем, И, как в раю, спокойно заживем!» Есть у бандитов свой особый вкус… Порой неаппетитно пахнет кус! «На асфальте дымятся лепешки коровьи…» На асфальте дымятся лепешки коровьи. В ящик с мусором бомж головою нырнул. Полицейский в новой форме хмурит брови: Непорядок в центре! И сам громко зевнул, Словно тем утвердиться, что не знает поражений В битвах с нарушителями, и час службы истек. А поселок пробуждается. Это не воскрешение Из мертвых, а житейский урок Без новизны, без ссылок на эпоху, А как повторенье замызганных дней. Клюют воробьи оброненные крохи Бомжем. И улетают скорей На свежий воздух, напугав полицейского Шутоломным щебетом и тенью вскользь. И последняя корова прошагала по Ленинской, Роняя лепешки… предвещая «раскол»! «Старик, покашливая, тихо…» Старик, покашливая, тихо Промолвил, как не от себя: «Мил-человек, есть в жизни лихо, И миновать его нельзя. Оно подкрадывается медленно И кроет тучною волной. Хоть три весь день монету медную, Она не станет золотой. И это ежели б угроза Из-за угла, кирпич в окно…» Рукой дрожащей вытер слезы. Все наяву. И как в кино. «Нет войны, а вдов в России…» Нет войны, а вдов в России За полдня не сосчитать. Вновь березы загрустили, Всколготилась пылью гать. Было, помнится, такое, Позабыть бы – да никак, Время страшное, седое, Мокрым стал от слез большак. Верность долгу и Отчизне. Жертвы святы. Их я чту. Нынче что мешает жизни Подниматься в высоту? Разрушенья. Отлученья. Близок пропасти обвал. А по чьей злобé – веленью? Чей хоронится оскал? Сколько гибелей, страданий, Род мужской под нож идет! Уготовано свиданье? Мало! Смерть все новых ждет. И вдовеют сплошь и рядом, От могил поля пестры. Лида, Люда, Лора, Лада… Судей рухнули мосты. И поэтому березы Потускнели, пылью гать Всколготилась. Кличет росстань. Но уж некого встречать! «За оконным стеклом и за шторой…» За оконным стеклом и за шторой, Сбитой вкось, за алоэ цветком Уж давно не слыхать разговора, Нет привета оттуда кивком. Я сижу на прохладной опалубке, Пред глазами кустарник растет, А в жилье умирает бабушка И никак, и никак не умрет. Не берет ее Боженька душу, Дал помучиться в мире земном. А была она сроду послушной Да весь век с освященным крестом. ««Домик в деревне…» Телеоператор…» «Домик в деревне…» Телеоператор «Рисует» на экране «мечту»: Бабушка румяная, опрятная Сметану дает внучку. А на цветастой столешнице Дышит горбушка теплом. Мальчик капризно не чешется, Он артистичен, умен — По подсказке держится соколом, Буренка четко видна. Съемки идут на «высотке». А корова… на картинке она! |
