Элизабет очень хотела, чтобы ее муж и брат встретились до того, как семейство уедет в Парагвай. Ницше выбрал для встречи свой сорок первый день рождения – 15 октября 1885 года, решив, что матери и сестре доставит удовольствие увидеться с ним в этот день. В Наумбурге он провел два дня, и мужчины встретились в первый, и единственный, раз в жизни. Они пожали друг другу руки, выпили за здоровье друг друга и пожелали друг другу удачи. Ницше с облегчением отметил, что Фёрстер менее отвратителен, чем он ожидал. Лично он показался Ницше не таким уж неприятным. Кроме того, Ницше убедился, что Фёрстер попросту достаточно здоров, чтобы вынести все предприятие, что было важно для Ламы.

Через два дня после встречи с Фёрстером он написал Францу Овербеку и сообщил, что все время в Наумбурге чувствовал себя больным, но затрудняется ответить, чем именно вызвано это ощущение. Он выразил надежду, что малоприятный день рождения станет его последним визитом в Наумбург, но, конечно, не мог не понимать, что это невозможно. После отъезда Ламы в дальние страны прикованность к дому будет распространяться на него одного, так что цепи станут только тяжелее. О встрече же с Фёрстером Ницше писал Овербеку, что описание его зятя в лондонской The Times было необыкновенно точным. Газета писала: «Как и многие из его соотечественников, это человек единственной идеи, и эта идея состоит в том, что Германия для немцев, а не для евреев» [8].

Ницше подтверждал, что Фёрстер действительно помешан на антисемитизме. Это он уже знал и не собирался пытаться что-то изменить, выступив против него, поэтому решил извлечь из встречи хоть что-то полезное – оценить разум Фёрстера. В итоге Ницше заключил, что разума Фёрстеру недостает: он не только крайне предубежден, но и склонен к поспешным выводам и недостаточно образован. Фёрстер, в свою очередь, тоже счел Ницше достойным лишь презрения: типичный профессор, витающий в облаках, представитель физически слабой породы людей. Совсем не такие люди были нужны ему в колонии, и он обрадовался, когда Ницше отклонил приглашение Элизабет присоединиться к ним и поехать в Парагвай.

В последующие два года Ницше все больше погружался в себя – любовался самыми прекрасными пейзажами Европы, жил в дешевых пансионах и отелях. Он был тих, вежлив, сутул, его одежда была все более убогой – такого человека окружающие легко могли игнорировать. Пожелав ему доброго утра или приятного аппетита, они отказывались от дальнейшего общения, что было ему только на руку. В общих обеденных залах он дистанцировался от гурманов и обжор, придерживаясь скудного и специфического рациона – слабого чая, яиц и мяса; иногда, впрочем, он просто ел фрукты и пил молоко. Он надеялся, что такое самоотречение спасет его от атак собственного организма, но ничто не могло уберечь его от безжалостных приступов рвоты, колик, адской боли и диареи, которая могла длиться неделю кряду. Прикованный к постели в каком-нибудь пансионе, он полностью зависел от доброты чужих людей.

Несмотря на ужасное здоровье, летом он часами карабкался на альпийские вершины, постоянно что-то записывая в блокноте. Зимой он на поезде разъезжал между курортами по рельефным побережьям Франции и Италии в постоянных поисках сухого воздуха и солнечного света, который согреет ему кости, но не ослепит его своим сиянием. Флоренция ненадолго прельстила его своим «тонким, сухим воздухом, напоминающим о Макиавелли», но вскоре он уже жаловался на шум кофеварки или стук по брусчатке.

В Ницце все шло хорошо до 23 февраля 1887 года, когда его чернильница зажила собственной жизнью и начала прыгать по столу, как блоха в блошином цирке. Дом загремел и задрожал. Другие дома вообще начали падать. На улицы хлынули полуодетые люди. Никогда еще ему не доводилось видеть такой массовой паники. Всеобщему ужасу не поддалась лишь одна пожилая и очень благочестивая дама, уверенная, что Господь не может причинить ей никакого вреда.

Землетрясение разрушило комнату в «Пансион де Женев», где он написал третью и четвертую части «Заратустры». Это заставило его еще больше задуматься о бренности вещей, которая теперь подтверждалась его собственным примером [1].

Он составил список своих пожитков. Среди них были несколько пар брюк, рубашки, два пальто, тапочки и ботинки, бритвенный и письменный приборы, сундук с книгами и сковородка, которую ему как-то прислала Элизабет и с которой он так и не разобрался. Он опубликовал пятнадцать книг. Последняя разошлась в сотне экземпляров. Его существование зависело от пенсии, которую платил христианский университет. Учитывая, что антихристианские настроения в его книгах все усиливались, он полагал, что в любой момент пенсию могут отменить.

По собственной оценке, он ослеп на семь восьмых. Яркий свет все время причинял ему сильнейшую боль. Общая расплывчатость очертаний и пляшущие яркие пятна перед глазами заставляли его ежедневно ставить под сомнение природу того, что мы принимаем за реальность.

На вид жизнь Ницше в 1886–1887 годах кажется тихой и безобидной, но именно в это время он, со всей яростью отвергнутого пророка, изучал основы наших моральных и интеллектуальных традиций и возносил над ними карающий молот своей зрелой философии.

Утверждающая часть его философии была готова. «Заратустра» расставил метки на жизненном пути человека, который говорит миру «да», – пострелигиозного человека, готового взять на себя ответственность за сомнения, непоследовательность и ужасы этого мира. Но крик Заратустры не был услышан. Задачей новых книг было достижение максимальной ясности – Заратустру надо было упростить.

На этот раз Ницше не будет излагать свои мысли в пародийно-библейском стиле или писать героико-эпическую легенду. Не собирается он и хоронить новую книгу. Поскольку ни один издатель не проявил ни малейшего интереса к публикации его работы, он издаст ее сам. Он закажет 600 экземпляров за свой счет. Если ему удастся продать триста, то он отобьет деньги. Это ведь вполне возможно?

Книга «По ту сторону добра и зла» (1886) получила подзаголовок «Прелюдия к философии будущего». В отличие от «Заратустры» это сравнительно толстая книга – около двухсот страниц. Но он все равно чувствовал потребность написать следующую книгу – чтобы объяснить эту, написанную для объяснения «Заратустры». И на следующий год появилась новая книга – «К генеалогии морали» с подзаголовком «Полемическое сочинение» и комментарием «Приложено в качестве дополнения и пояснения к недавно опубликованному сочинению “По ту сторону добра и зла”».

Входя в роль философа «может быть» и пещерного минотавра совести, он поставил себя в яростную оппозицию к праздной, добродушной моральной апатии общества, которое придерживается иудеохристианского морального кодекса, не имея притом веры в саму религию. Это лицемерие и ложь! Нельзя жить как христиане на три четверти!

Через сотню лет после смерти Бога, предсказывал Ницше, его тень по-прежнему будет видна на стенах пещеры. Пещерный минотавр исследует опасные возможности, чтобы отчистить стены, заново определить понятия добра и зла – если только добро и зло вообще существуют. Это исследование требовало критики самой цивилизации, критики оснований современности, современной науки, искусства и политики. По его словам, это было «отрицание» вырождения общества. Но отрицание было действительным, только если начать его с исследования истины.

«Предположив, что истина есть женщина, – начинается предисловие «По ту сторону добра и зла», сразу же приковывая к себе внимание, – как? разве мы не вправе подозревать, что все философы, поскольку они были догматиками, плохо понимали женщин?» [2]