Что мы считаем истиной? Величественные здания европейской мысли. Но их краеугольные камни заложены догматиками, которые с незапамятных времен основывали свои теории на смеси народных суеверий – например, суеверия о душе – и дерзких обобщений своего человеческого, слишком человеческого опыта.
Без такой неправды человек не может обходиться. Он не может вынести жизни, не измеряемой при помощи изобретенных с нуля вымышленных систем – философии, астрологии и религии. Эти три чудовища на протяжении многих веков вращают землю, и в их образе мы воплотили все наши суеверия. Человек некогда был свободен, но ударился в предрассудки и стал бешено строить зороастрийские обсерватории, греческие и римские храмы, египетские погребальные пирамиды и христианские соборы. Он предпочитал архитектуру страха и ужаса, основанием которой служила боязнь того, что смерть может повлечь за собой лишь забвение. Мы дали себя поработить жрецам, астрологам и философам. Их влияние прискорбно и опасно для психологии человека.
Мы должны поставить под сомнение наше представление о добре и зле как вечных абсолютных истинах, а не изменяющихся условностях. И начать надо с человека, который убедил всех в своей смехотворной идее существования абсолютной истины, то есть с Платона.
Из всех ошибок за последние две тысячи лет дольше всего существует изобретение Платоном чистого духа. Этим изобретением Платон набросил серую, бледную, холодную сеть идей на пестрый водоворот чувств – на сброд чувств, как он говорил [3].
Действительно ли природа чувств находится в знаменитой пещере Платона, где люди, прикованные к стене, не могут повернуть голову и понять, что все, что они видят на стенах, – лишь тени реальных объектов, которые отбрасывает на стену огонь позади них? Обманутые, они принимают игру теней за реальность, «истину». Так Платон обременил нас своей идеей различий между миром кажущимся и миром реальным. Его теория формы исходила из того, что для каждой вещи существует идеальная форма: форма красного цвета, форма правосудия – вероятно, существует недосягаемый и непознаваемый идеал каждого объекта и качества. Шопенгауэр использовал теорию форм Платона в своей собственной теории воли и представления – теории полностью изобретенного мира, которую Ницше уже опроверг в «Человеческом, слишком человеческом», схватив яркий вольтеровский факел разума и осветив его четким светом мрачные стены пещеры [4].
Философы – это «пронырливые ходатаи своих предрассудков» [5], хитрые проповедники своих идей, которые выдают за «истины». Философы – это коммивояжеры, продающие душу. Их доктрины – это указы, налагающие цепи на человеческую природу. Философия всегда творит мир по своему образу и подобию; иначе она не может. Философия – это прославление универсализации. Это притворство. Она хочет, чтобы все существующее существовало лишь по ее образу; «философия сама есть этот тиранический инстинкт, духовная воля к власти, к “сотворению мира”, к causa prima» [6].
С наукой дело обстоит не лучше. Заключения, сделанные после исследований под микроскопом, обещают не больше истины, чем философские. Наука – это не религия. Но наука каким-то образом становится заменой религии. Современный мир ошибочно принимает научные выводы за моральную догму.
«Быть может, в пяти-шести головах и брезжит нынче мысль, что физика тоже есть лишь толкование и упорядочение мира (по нашей мерке! – с позволения сказать), а не объяснение мира; но, опираясь на веру в чувства, она считается за нечто большее и еще долго в будущем должна считаться за большее, именно за объяснение. За нее стоят глаза и руки, очевидность и осязательность: на век, наделенный плебейскими вкусами, это действует чарующе, убеждающе, убедительно – ведь он инстинктивно следует канону истины извечно народного сенсуализма. Что ясно, что “объясняет”? Только то, что можно видеть и ощупывать» [7].
Толкование мира «дарвинистами и антителеологами» заставляет Ницше отказаться от прежних обвинений платоновской теории идеала. По крайней мере, она предлагала нам некоторое «наслаждение», в то время как ученые стремятся с «максимальной затратой глупости» и «минимальной затратой силы» понравиться «грубому, трудолюбивому поколению машинистов и мостостроителей будущего» [8].
Хотя люди восторженно воспевают естественные законы, на самом деле все, что им нужно, – это попрать теорию естественного. «Жить – разве это не значит как раз желать быть чем-то другим, нежели природа? Разве жизнь не состоит в желании оценивать, предпочитать, быть несправедливым, быть ограниченным, быть отличным от прочего?» [9]
Сея тревожные сомнения повсюду, он отмечает, что философ опасного «может быть» находит идею неправды столь же интересной, как и идею истины. Почему не попытаться изучить истину с нескольких ракурсов? Например, с лягушачьей перспективы? [10] Учитывая, что истина, как он нам уже говорил, столь же таинственна, как и женская природа, он возвращается к мнению о том, что вечная женственность не способна на истину, потому что «какое дело женщине до истины! Прежде всего ничто не может быть в женщине страннее, неприятнее, противнее, нежели истина – ее великое искусство есть ложь, ее главная забота – иллюзия и красота» [11].
Любая истина – это лишь частное толкование. Мы есть не что иное, как память и ментальные состояния, существующие в обществе, в котором мы вращаемся. И последнее предложение предыдущего абзаца этот факт только подтверждает. Поздняя философия Ницше полна мстительного женоненавистничества. Лу, которая отвергла его предложение руки и сердца на том основании, что она, как свободный ум, никогда не выйдет замуж, нанесла ему еще один мощный удар, объявив о помолвке с Фридрихом Андреасом. Ницше не ответил на ее письмо. Помимо не очень откровенного письма Мальвиде, где он презрительно отмечал, что «никто не знает, кто такой этот Андреас», он держал свои мысли и чувства при себе [12].
Исследовав природу истины, «По ту сторону добра и зла» переходит к анализу природы собственного «я». Ницше достигает этого, изучая продолжения утверждения «Мыслю» в бравурном пассаже, который расшатывает самые основы западного мышления, деконструируя декартовское знаменитое «следовательно, существую».
«Говорили, “я” есть условие; “мыслю” – предикат и обусловлено, – мышление есть деятельность, к которой должен быть примыслен субъект в качестве причины. И вот стали пробовать с упорством и хитростью, достойными удивления, нельзя ли выбраться из этой сети, – не истинно ли, быть может, обратное: “мыслю” – условие, “я” – обусловлено; “я” – стало быть, только синтез, делаемый при посредстве самого мышления» [13].
Нельзя быть уверенным в существовании думающего «я», невозможно знать, что существует вообще что-то или кто-то мыслящее, что мышление – это деятельность, воспринимаемая как причина. Невозможно знать, что «мышление» уже каким-то образом определено – что я знаю, что такое мышление. Может ли «я» не быть просто синтезом, созданным мышлением?
«Кто отважится тотчас же ответить на эти метафизические вопросы, ссылаясь на некоторого рода интуицию познания, как делает тот, кто говорит: “я мыслю и знаю, что это по меньшей мере истинно, действительно, достоверно”, – тому нынче философ ответит улыбкой и парой вопросительных знаков. “Милостивый государь, – скажет ему, быть может, философ, – это невероятно, чтобы вы не ошибались, но зачем же нужна непременно истина?”» [14]
То, что мы переживаем во сне, становится достоянием наших душ в той же мере, как и все, что мы испытали на самом деле. Психология, а не догма – ключ к познанию мира [15].
Поставив под вопрос природу «я» и объявив объективную истину невозможной, он тут же ехидно отмечает, что заявлять, будто объективная истина невозможна, – значит делать утверждение объективно истинное, что само по себе невозможно.
И нам остается лишь наблюдать через бесконечное количество увеличительных стекол – но за чем? За истиной и головокружительной перспективой бесконечного «может быть»? Нам предоставляется решить эту проблему самостоятельно. Не доверяя всем создателям систем, Ницше упорно отказывается строить свою собственную систему. Он любит противоречить сам себе в царстве идей, заставляя нас занимать позицию свободных, независимых от него умов.
