Живя у Овербеков и делясь с ними надеждами на лучшее будущее, он нередко играл на фортепиано. Вечерами он поражал их, задерживаясь допоздна, что было для него совершенно не характерно. Франц и Ида Овербек были рады его очевидному счастью. Они оставались самыми надежными его друзьями. Он поручил Францу вести его финансовые дела, а Ида как могла старалась облегчить его жизнь, что Ницше очень ценил.
В тот же день, когда он приехал к Овербекам, 8 мая, он отправил Рэ короткое послание: «Будущее полностью неизвестно, но не темно. Я обязательно должен снова поговорить с г-й Л. [госпожой Лу] – возможно, в Левенгартене? С бесконечной признательностью, твой друг Н.».
В Левенгартене, что в Люцерне, есть прекрасный скульптурный рельеф на камне – умирающий лев. Он установлен в знак героизма и верности швейцарских гвардейцев, павших во время штурма дворца Тюильри в ходе Французской революции. Надпись на памятнике – Fidei ac virtuti («За верность и храбрость») – Ницше мог иметь в виду, назначая Лу свидание там.
Ницше прибыл на вокзал Люцерна 13 мая и был встречен на платформе Лу и Рэ. Им удалось избавиться от Рэ и попасть в Левенгартен вдвоем. По словам Лу, Ницше вновь делал ей предложение и вновь получил отказ. Все, что нам известно по этому поводу от Ницше, – это рисунок, который он сделал в сумасшедшем доме уже в годы душевной болезни. На рисунке хорошо узнаваемый памятник льву и две обнявшиеся фигуры рядом с ним.
Затем они присоединились к Рэ и отправились в фотоателье, где позировали для знаменитой фотографии, которая теперь неразрывно связана с изречением из «Так говорил Заратустра»: «Ты идешь к женщинам? Не забудь плетку!» Возможно, идея легкомысленной фотографии принадлежала Лу, а возможно – и самому Ницше. Но инициатором явно был не Рэ: фотографироваться он ненавидел и выглядит очень неуклюже, стоя рядом с Ницше в своем костюме. Мужчины позируют в образе двух лошадей, впряженных в оглобли деревянной телеги. Лу сидит на повозке с игривым и одновременно решительным видом, замахнувшись на них кнутом. Кнут она украсила цветами сирени. Ницше выглядит вполне довольным собой – глуповато и проказливо, наслаждаясь выкинутой шуткой.
От студии фотографа до Трибшена идти было недалеко. Они вдвоем опять отделались от Рэ, и Ницше провел ее вокруг своего Острова Блаженных, посвятив в былые таинства. По ее утверждению, он говорил о Вагнере с большим чувством.
Пытаясь управлять жизнью этой поразительной девушки, чья судьба, по его твердому убеждению, должна быть тесно связана с его собственной, он организовал ее с матерью приезд в Базель, где они должны были поселиться у Овербеков. Возможно, смысл идеи состоял в том, чтобы Франц и Ида убедили гостий в чудесном характере Ницше, его верности и добродетелях, но эти обывательские планы не особенно интересовали саму Лу. Проводить время с теологом-домоседом и его женой оказалось далеко не так интересно, как познакомиться с самым известным базельским ученым, Якобом Буркхардтом. По ее поведению во время краткого визита Ида заключила, что, хотя Ницше всецело отдался идее того, что нашел в Лу вторую половинку, сама она вовсе не собиралась «раствориться в Ницше».
Он отправил Лу свою книгу «Человеческое, слишком человеческое», а стихотворение «К скорби» (An den Schmerz), написанное Лу, послал в Венецию Петеру Гасту с просьбой положить его на музыку. Сопроводительное письмо гласило:
«Это одна из тех вещей, которые обладают надо мной полной властью, мне еще никогда не удавалось прочесть его без слез; как будто звучит голос, которого я бесконечно ждал с самого детства. Это стихотворение моего друга Лу, о которой Вы еще не слышали. Лу – дочь русского генерала, ей двадцать [sic] лет; она зорка, как орел, и храбра, как лев, при этом она еще совершенный ребенок, которому, может быть, не суждено жить долго. <…> ее чуткость к моему способу мыслить и рассуждать поразительна.
Дорогой друг, я уверен, что Вы окажете нам такую честь и исключите понятие влюбленности из наших отношений. Мы друзья, и для меня неизменно святыми остаются эта девушка и ее доверие ко мне» [49] [10].
13. Ученица философа
Париж все еще намечается, но я как-то опасаюсь шума и хотел бы знать, достаточно ли спокойное там небо.
Письмо Францу Овербеку, октябрь 1882 года
Пока Лу с матерью гостили в Базеле у Овербеков, Ницше отправился из Люцерна прямо в Наумбург готовить «Веселую науку» к отправке издателю. Он нанял обанкротившегося торговца, который писал под диктовку Элизабет. В этой рукописи впервые провозглашалась смерть Бога. Вот этот пассаж:
«Слышали ли вы о том безумном человеке, который в светлый полдень зажег фонарь, выбежал на рынок и все время кричал: “Я ищу Бога! Я ищу Бога!” – Поскольку там собрались как раз многие из тех, кто не верил в Бога, вокруг него раздался хохот. Он что, пропал? – сказал один. Он заблудился, как ребенок, – сказал другой. Или спрятался? Боится ли он нас? Пустился ли он в плавание? Эмигрировал? – так кричали и смеялись они вперемешку. Тогда безумец вбежал в толпу и пронзил их своим взглядом. “Где Бог? – воскликнул он. – Я хочу сказать вам это! Мы его убили — вы и я! Мы все его убийцы! Но как мы сделали это? Как удалось нам выпить море? Кто дал нам губку, чтобы стереть краску со всего горизонта? Что сделали мы, оторвав эту землю от ее солнца? Куда теперь движется она? Куда движемся мы? Прочь от всех солнц? Не падаем ли мы непрерывно? Назад, в сторону, вперед, во всех направлениях? Есть ли еще верх и низ? Не блуждаем ли мы словно в бесконечном Ничто? Не дышит ли на нас пустое пространство? Не стало ли холоднее? Не наступает ли все сильнее и больше ночь? Не приходится ли средь бела дня зажигать фонарь? Разве мы не слышим еще шума могильщиков, погребающих Бога? Разве не доносится до нас запах божественного тления? – и Боги истлевают! Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц! Самое святое и могущественное Существо, какое только было в мире, истекло кровью под нашими ножами – кто смоет с нас эту кровь? Какой водой можем мы очиститься? Какие искупительные празднества, какие священные игры нужно будет придумать? Разве величие этого дела не слишком велико для нас? Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы оказаться достойными его? Никогда не было совершено дела более великого, и кто родится после нас, будет, благодаря этому деянию, принадлежать к истории высшей, чем вся прежняя история!” – Здесь замолчал безумный человек и снова стал глядеть на своих слушателей; молчали и они, удивленно глядя на него. Наконец он бросил свой фонарь на землю, так что тот разбился вдребезги и погас. “Я пришел слишком рано, – сказал он тогда, – мой час еще не пробил. Это чудовищное событие еще в пути и идет к нам – весть о нем не дошла еще до человеческих ушей. Молнии и грому нужно время, свету звезд нужно время, деяниям нужно время, после того как они уже совершены, чтобы их увидели и услышали. Это деяние пока еще дальше от вас, чем самые отдаленные светила, – и все-таки вы совершили его!” – Рассказывают еще, что в тот же день безумный человек ходил по различным церквам и пел в них свой Requiem aeternam deo. Его выгоняли и призывали к ответу, а он ладил все одно и то же: “Чем же еще являются эти церкви, если не могилами и надгробиями Бога?”» [1]
Позднее в той же книге у Ницше появляется еще одна идея, которая будет развернута в более поздних его философских работах: после смерти бога его статую будут много веков показывать в пещере, где она будет отбрасывать на стену огромную, ужасную тень.
Да, бог мертв. Но Ницше пророчествует, что, учитывая образ действий человечества, он будет еще несколько тысяч лет отбрасывать тень на мораль. Уничтожить эту тень, как и самого бога, – серьезная работа для аргонавта духа [2].
